И они пошли гулять. Долго шатались по улицам, заглядывали в редкие непогасшие окна. Лем выдумывал совершенно идиотские, но почему-то очень смешные истории, а Яна над ними смеялась и не слышала, как волны плещут об опоры мостов.
Они прошли насквозь половину спящего, укрытого клочковатым туманом города, обошли вдоль забора огромную стройку, хотя Яна предлагала забор перелезть и посмотреть, что там, и, наконец, вышли к вокзалу.
Лем умудрился купить коньяк, и они долго стояли на перроне, наблюдая за ночными поездами и обсуждая, куда они ведут рельсы, игнорируя голос, объявлявший о том, что ведут они в Липецк, Брянск или Сызрань.
Яна пила из услужливо наполняемого складного стакана, Лем — прямо из бутылки. Ночь была холодной, засвеченной редкими размазанными огнями грохочущих поездов.
В один момент Яна залпом допила коньяк, с щелчком сложила стакан и убрала в карман.
— Мужик! Мужик, ты мне очень нужен! — закричала она, махая руками небритому мужчине в камуфляже. К огромному рюкзаку за его спиной была привязана лопата.
Яна подбежала к нему, улыбаясь, как обретенному другу. Лем явно был заинтригован и, кажется, рассчитывал на конфликт, но ей было плевать.
— Мужик, я так тебе рада! Дай гитару?
С противоположной от лопаты стороны к рюкзаку был привязан гитарный чехол. Его почти невозможно было разглядеть в темноте, но для Яны он словно подсвечивался красным огоньком и отчетливым пьяным «Надо!».
Мужчина, не говоря ни слова снял рюкзак и вытащил из чехла потертую гитару из темного дерева.
Яна, взвизгнув от восторга, опустилась на колени, прямо на мокрый, ледяной асфальт, вымочив юбку в грязной луже. Устроила гитару на коленях.
Подняла лицо к небу, позволив рыжему фонарю ослепить, выжечь все прошлые образы. Лема, поезда, Вету и ее, Яны, обезображенное ужасом лицо.
— А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам!..
Лем поморщился и отвернулся. Ну конечно. Какие слова для него главные? О небе и земле на подошвах? Для Яны главными были другие.
— … Это первый признак преступления или шизофрении!..
Один из поездов, вереница послушных темно-зеленых вагонов, уходил в темноту. Набирал скорость, звонко лязгая колесами и тоскливо подвывая гудком. Яна смотрела ему вслед, хриплым и низким голосом пела о справедливом наказании за прогулки по трамвайным рельсам. Только для этого преступления и существовало справедливое наказание.
Они гуляли до утра, встретив рассвет на мосту у реки. Густой серый поток лениво гнал мусор и ржавую пену. Под конец она уже не помнила, что говорила Лему. Рассказывала одни и те же истории, бесконечную хронику одних и тех же обид и недоразумений, в которые превратилась ее жизнь?
Он слушал без улыбки. Подавал руку, когда они спускались по лестницам, наливал коньяк, как только стакан пустел, а когда на их пути встречались лужи, которые нельзя было обойти, подхватывал ее на руки, не обращая внимания на грязную воду, стекавшую с тяжелого, мокрого подола.
Домой они вернулись в наступающем дне. Солнце осветило город, вернуло ему очертания и формы, обнажило все трещины и пятна.
Яна сняла туфли и хотела выкинуть, утверждая, что ей глубоко наплевать на холодные лужи, чулки, которые превратятся в лохмотья, юбку, чей подол напоминал половую тряпку и мусор, которым были усеяны дороги, по которым они шли. Она была совсем пьяна и почти не соображала, что делала. Лем, усмехнувшись, зацепил ремешки ее туфель друг с другом и повесил на запястье. Накинул пиджак ей на плечи, поднял на руки и пронес весь остаток дороги. Она уснула через минуту после того, как обнаружила, что не нужно никуда идти. И перед сном, уставившись на черный воротник его рубашки, она прошептала, стремясь высказать ускользающую мысль, которая казалась ей очень важной:
— Я вижу, что ты делаешь.
— И что же? — в его голосе мелькнуло что-то, похожее на разочарование.
— Ты… думаешь, что виноват передо мной.
— Спи, незабвенная. Не ищи больше смыслов в поступках, чем там есть.
Они пришли домой к ней, не к нему, и уснули рядом, укрывшись одним одеялом. Юбку Лем с нее снял и повесил на стул. Ни к чему пачкать и без того уродливый красный диван.
Глава 3. Змеиный мед, малиновый яд
Яр давно не надеялся никого найти. Сам себе не признавался, продолжал бегать по городу как огромный встревоженный пес — лохматый, оскаленный, принюхивающийся к истаявшему следу.
Рады не было. Куда-то исчезли ее вещи — растворились, всосались в полки, крючки и взвесь домашней пыли. Ее подушка лежала мятая, ледяная, как труп.