И тогда появился Хиггинс, кучер Джона Лэнгли.
— Сообщение из Хобсон Бэй, миссис Эмма. «Энтерпрайз» причалил.
Я надела капор и поспешила с ним вниз; из жалости пришлось взять с собой Кона, хотя в тот момент мне никто не был нужен. Внизу ждала Кэйт с кружкой пива для Хиггинса.
— Как ты узнал о том, что он причалил?
— Мистеру Лэнгли пришло сообщение. Он послал служащего ко мне передать, чтобы я сразу же нашел вас. Он сказал, чтобы я довез вас до пристани в фургоне.
Я остолбенела.
— Джон Лэнгли сказал это?
— Да, миссис Эмма.
— Тогда на небе сегодня будет две луны! — сказала Кэйт.
Вот как случилось, что я поехала на пристань в одной из самых больших повозок Лэнгли, запряженной знаменитой парой серых лошадей. Кон был вне себя от волнения. На каждой из лошадей был серебряный шлем с серебряными колокольчиками, и я думаю, что Адам сначала услышал, а потом уже увидел нас. Повозка с грохотом подъехала к пристани, и я побежала навстречу Адаму. Он спрыгнул ко мне со сходней. Наша встреча была сдержанной из-за его помощников, наблюдавших за нами, но потом в каюте не было недостатка в нежности. Я ощутила настоящую страсть, когда он обнял меня.
— Эмми, дорогая, — сказал он, наклонившись надо мной, — как хорошо быть дома.
Он сказал «дома», и я прошептала эти слова с любовью, понимая, что он имел в виду. Я сильнее прижалась к нему, пока звук шагов Кона не заставил нас оторваться друг от друга.
Мы сидели за маленьким столом, за которым обычно обедали Адам и его первый помощник мистер Паркер, который ушел после того, как был представлен мне, наблюдать за высадкой на берег. Мне многое надо было рассказать Адаму, особенно про Мэгьюри, пока Кон осматривал забитую битком каюту, небольшой вельбот, буфет с подставками для тарелок и стаканов. Но больше всего его заинтересовала форма капитана. Он смотрел на Адама с благоговением, видно было, что Кон только сейчас понял, как это замечательно — быть капитаном пусть даже небольшого судна.
— Все равно, что быть королем, — сказал он. Я быстро взглянула на Адама и по его лицу поняла, что отчасти это было правдой: если тебе довелось однажды управлять этим маленьким скрипучим миром, ничто уже с подобным ощущением не сравнится. И когда я увидела блестящее совершенство этой каюты — миниатюрное пространство сверкающего дерева и меди, аккуратный порядок которого не смог нарушить даже шторм из-за подставок, засовов, винтов, которые все держали на местах, — я начала больше понимать человека, за которого вышла замуж. Это был мир, в котором он вырос.
Маленьким мальчиком он, должно быть, как Кон, приходил сюда встречать отца из плавания. И как я старалась сделать наш дом немного похожим на этот, так и мать Адама, должно быть, делала то же самое. Все это придавало человеку определенный образ и определяло его принципы, которые едва ли подошли бы где-нибудь в другом месте. Я стала понимать жесткость, непреклонность его решений.
Он не поехал с нами обратно в повозке Лэнгли, так как оставалось еще много работы по разгрузке, которую надо было сделать до темноты. Адам обещал быть дома к вечеру и потом добавил:
— Сначала я должен доложить мистеру Лэнгли — у него дома. — И, помолчав, добавил: — Меня пригласили на обед, но я ответил, что занят.
— О, Адам! Тебе не следовало этого делать! Это могло бы быть хорошей возможностью…
— Когда я у себя дома, то не принимаю приглашений на обед, не включающих мою жену.
Он был упрям, но он был прав.
Мэгьюри не могли освободиться, пока не закроется ресторан; Кэйт, хорошо все понимая, прислала записку, что они придут завтра повидать Адама. Я отослала Кона домой, так что была совершенно одна, когда услышала в тишине свист Адама.
У него было несколько бутылок вина, пара перчаток, которые он купил мне в Сиднее, медный молоточек для двери. Мы смеялись: тяжелая разукрашенная вещь едва ли подходила для этого маленького непрочного дома.
— Вот, — сказал Адам, когда повесил его на место, — люди могут сказать, что у нас нет ничего своего в нашем особняке, кроме молоточка для двери.
— Джон Лэнгли был очень вежлив, — рассказывал муж так, будто ему не нравилось это. — Плавание было довольно успешным. Мы получили много денег, перевозя грузы для других фирм, помимо товаров для своих оптовых магазинов. Мы говорили о покупке нового судна — большего, чем это, — возить шерсть на английский рынок. Он сказал, что не хочет платить посредникам.
Я облизала губы, которые вдруг пересохли.
— Ты будешь… это будет твое судно, Адам?
— Мы не обсуждали этого. Конечно, решать ему. Но я бы этого хотел.
Я не возражала. Это было частью нашего брачного соглашения; я готовила себя к тому, что мне придется много раз провожать Адама в плаванье, если его возвращения домой всегда будут такими же, как это. Мы были очень близки, у нас были вспышки страсти и глубокий покой.
Я верила, ошеломленная любовью, что Роза была забыта. Я знала, что смогу удержать его и что он будет любить меня, если Роза оставит нас в покое. Мы будем устраивать свой дом, любить то, что имеем, пока разрушительные силы снова не ворвутся в наши жизни, пока красота Розы не будет причинять ему боль. Я смогу выдержать все — его честолюбие, стремление к власти в мире кораблей, нетерпеливую страсть к путешествиям.
Да, я не боялась этих вещей; я была приложением к ним. Я была для Адама чем-то прочным и реальным, на кого он мог рассчитывать, настолько же долговременным и полезным, как его собственность, как тот молоточек для двери, который он купил. Я стану, спустя некоторое время, центром, якорем его жизни, и каждая его мысль будет обо мне. Все это я говорила себе, засыпая в ту ночь.
Утро было жарким, светило солнце, с улицы доносился шум и поднималась пыль. Я не обращала на это внимание — теперь они были мне друзьями. Но Адам нахмурился, увидев испачканный потолок.
— Эмми, почему ты не хочешь уехать отсюда? Тебе не следует здесь жить. Я заработал в плавании сто пятьдесят фунтов. Это позволило бы нам переехать в маленький домик где-нибудь в пригороде.
Это было искушение. Это немного отдалило бы нас от Мэгьюри и, следовательно, от Розы, если она приедет в Мельбурн. Я снова почувствовала страх пустоты среди молчаливого кустарника, бушующих опустошающих пожаров и одиночества. Я решила, что лучше терпеть шум и пыль Лэнгли Лэйн, но зато всегда быть рядом каждый раз, когда причалит «Энтерпрайз». И я твердо сказала ему:
— Мы уедем отсюда только тогда, когда у нас будет куча детей и они заставят нас это сделать.
Днем Адам работал на «Энтерпрайзе», загружая новый товар. Он направлялся в Хобарт, Лончестон и обратно в Сидней. Все складывалось в трюм: шелка и табак со складов Лэнгли для торговцев Ван Дименс Лэнд, шесть призовых мериносных овец и баран из Лэнгли Даунс для покупателя из Сиднея, который хотел заняться в качестве эксперимента разведением породы Лэнгли; из Сиднея Адам привезет закупленных для Лэнгли его сиднейским агентом чистокровных овец одной из известных пород Нью Саус Вэйлз. Я изучила товарную накладную и проследила места назначения для каждой перевозки по карте, которую купил мне Адам. Я словно видела теперь торговые пути.
Времени не хватало. Оно летело так, что я не успевала опомниться. Вечерами мы заходили к Мэгьюри, слушали концерт в Ботаническом саду у Ярра, ходили в театр. Мы, как и все остальные в стране, с радостью узнали, что на судебном разбирательстве по делу об участии на Эрике все были освобождены и их имена теперь вошли в историю.
Оглядываясь назад, можно сказать, что это было хорошее время, но не прошло и недели с тех пор, как Адам приехал, а я уже снова провожала его. На этот раз со мной была Кэйт — Ларри отсутствовал все время, пока здесь был Адам. Но я знала, что скоро никто, кроме меня, не будет приходить провожать «Энтерпрайз» и Адама. Это будет просто одно из многочисленных плаваний.
Но здесь был Джон Лэнгли. Я узнала экипаж, который сразу отъехал, как только «Энтерпрайз» отошел от причала.