Сначала не было серьезных поводов для разговоров — казалось невозможным, чтобы кто-либо отважился вести себя так, как вела себя она в таком маленьком городе, каким был Мельбурн. Потом пошли слухи о ней и Чарльзе Гринее — мужчине тридцати лет, который только что приехал из Англии. Он присматривался вокруг, как он говорил. Взял в аренду дом на шесть месяцев и неизбежно был представлен Джону Лэнгли. Часто бывал на приемах в доме Лэнгли, на которых он встречал Розу.
Их видели несколько раз прогуливающимися вместе в Ботаническом саду и даже на таком большом расстоянии от Мельбурна, как Брайтон. Куда можно пойти в Мельбурне? На Розу обращали внимание, когда она проезжала в своей коляске, и не было удивительным, что ее коляску узнали, когда она остановилась однажды у порога дома Чарльза Гринея. Я не знала, у кого нашлась смелость сказать об этом Джону Лэнгли, да и Том не мог больше выносить сочувственные улыбки и покачивание головами за своей спиной.
Состоялся крупный, но короткий разговор между Розой и Джоном Лэнгли, после чего к нам пришло письмо, в котором меня спрашивали, поеду ли я с Розой на Холмы Лэнгли на неопределенное время. Удивительно, что Джон Лэнгли был очень ласков с Розой, его наказание потеряло свой смысл.
— Роза делала слишком много — слишком много приемов, и у нее не было достаточно времени для отдыха. Ей следует успокоиться на время, Эмма, — сказал он.
И я согласилась поехать. Не было причин для отказа. Адам был в плавании, и если бы он вернулся за время моего отсутствия, не думаю, что это существенно изменило бы ход событий. Мне казалось, будет лучше, если я избавлюсь от напряжения нашей вынужденной близости за те несколько дней, когда он бывал в порту. Мы разыгрывали нашу игру достаточно хорошо и никогда не признавались в наших натянутых отношениях. Мы были внимательны друг к другу и спокойно относились к недостаткам каждого. Доброта, когда ты хочешь любви, — самое худшее.
Время от времени, когда нас приглашали в дом Лэнгли, Адам видел Розу, и всегда у меня было впечатление, что, если только Адам скажет ей слово, Роза ради него бросит все, даже ребенка. Другие люди не могли этого заметить, потому что Джон Лэнгли всегда радушно встречал Адама, даже Том отбросил свое недоверие и подозрительность. Поэтому я была единственным человеком, который замечал это или догадывался об этом. Я видела какую-то тайную силу между ними, силу, которая удерживала непреодолимо тянувшихся друг к другу людей. Я не знала причину душевных мук Адама, но предполагала, что только какая-то сокровенная идея, в которую такой человек, как Адам, верил, удерживала его от Розы. А что касается Розы, я полагала, что она выжидает.
Я думаю, в течение тех месяцев после приема они не обменялись ни одним словом наедине; у них не было ничего, кроме обмена взглядами. Когда они были в комнате вместе, это выглядело достаточно выразительным, но для Адама все было кончено, когда Роза бросилась в объятия Чарльза Гринея.
В результате я отправилась в поездку по Холмам Лэнгли в качестве опекунши Розы, то есть того человека, который уменьшит ее тоску, сдержит ее эмоции, если это возможно. В известном смысле я была благодарна ей за это доверие.
— Подумать только, меня выслали сюда, как нашкодившего ребенка, — сказала Роза, глядя в спину едущего впереди Джона Лэнгли, и в ее прищуренных глазах была злость.
— Благодари Бога, что у тебя есть Холмы Лэнгли, куда можно скрыться, а главное — Джон Лэнгли. Если бы он не оберегал тебя от всяких сплетниц, они от тебя живого места 212 не оставили бы. — И тут же я добавила: — Ты, наверное, знаешь, что Чарльз Гриней уезжает в Сидней.
Она кивнула головой.
— Бедняга Чарльз, я ему все испортила, правда? Я не хотела. Так вышло. — Она повернулась и взглянула мне в лицо. — Как это тебе удается быть в курсе всех событий, Эмми? Ты ведь не выезжаешь в свет, не встречаешься с людьми. Откуда же ты знаешь, что происходит?
— У меня есть глаза и уши. О чем, по-твоему, говорят возницы за пределами Лэнгли Лэйн? А бармен в пивной? А владельцы магазинчиков, с которыми я общаюсь? Мне известно почти вое, что происходит в Мельбурне.
— Тогда почему ты мне не рассказала об этих разговорах?
— Я говорила тебе, но ты не желала слушать… Ты знала, что пошли всякие сплетни, но тебе было все безразлично.
— Ты права, — сказала она, и лицо ее, казалось, окаменело. — Мне и сейчас все равно, что обо мне говорят.
Здесь, на Холмах, Джон Лэнгли выглядел совершенно другим человеком. Он был мягче, по крайней мере, не столь суров, как раньше, возможно, оттого, что рядом не было Тома и Элизабет, которые раздражали его своими выходками. Здесь он, по моему мнению, стал тем Джоном Лэнгли, каким был 20 лет назад. Тогда он был моложе, и это место было свидетелем его величайших достижений и побед.
— Все в Мельбурне, — сказал он мне как-то раз, когда мы с ним прогуливались в саду, — все можно приобрести за деньги. А это — Лэнгли Даунс и Хоуп Бэй — требовало только самоотверженного труда.
Мне полюбились наши совместные прогулки. Иногда вечерами мы ходили по широкой веранде, окружавшей весь дом, вдыхая ночной аромат английских цветов, которые были предметом его особой гордости. Я узнала кое-что из истории этого дома и думала, что изучила того, более молодого человека, который когда-то построил этот дом для своей жены, а потом похоронил ее в нижней части сада и окружил могилу цветником из роз.
— В то время кладбищ не было, — поведал он мне, — и церквей тоже не было. Но она была предана земле с подобающими почестями.
Он не сказал, что она была похоронена любящими ее близкими, но я знала, что он испытывал к ней то уважение, какого не имел к своим детям.
Мы принадлежали к разным слоям общества, и эта разница была велика, но здесь отсутствовали те строгие социальные барьеры, что были приняты в Англии. Бедность — великий уравнитель. Почему-то я чувствовала, что нужна Джону Лэнгли, не только из-за Розы, нужна ему самому. Эти первые недели в Лэнгли Даунс были неделями безоблачного счастья. Роза и я дополняли друг друга при общении с Джоном Лэнгли. Я была спутником его прогулок, внимательно выслушивала его планы на будущее в отношении детей. Роза являлась его собеседницей в гостиной; она исполняла его любимые мелодии, и ее милое щебетание порой доставляло ему удовольствие. Я была тем, с кем приятно поговорить, а Роза — тем, на кого приятно посмотреть.
Джон Лэнгли трижды уезжал из Холмов. Один раз он предпринял длительную поездку на побережье Хоуп Бэй и два раза уезжал на несколько дней в Мельбурн. Как обычно, когда рядом с Розой не было человека, с которым можно было флиртовать, она становилась вялой и скучала. Установилась жаркая погода, и мы проводили послеобеденное время, сидя в тени веранды. Энн спала наверху в своей колыбели, и даже прислуги не было слышно на задней половине дома. Я по своей старой привычке занималась рукоделием. Вдруг Роза повернулась ко мне.
— Боже мой, Эмми, мне кажется, я сойду с ума. Я погибаю, задыхаюсь здесь! Мне страшно надоели и овцы, и добродетельный образ жизни. Я так скучаю… скучаю без Чарли! — Она резко откинула голову назад. — Чарли, любимый, дорогой, — пропела она с насмешкой в голосе.
— Успокойся, Роза! Ты должна смириться с этим, слышишь, должна!
— О, я не то чтобы любила его, — сказала она. — Он смешил меня. Он заставлял меня забыть… все, что я хотела забыть.
— Ты должна жить с этим. — Я не хотела быть жестокой, но ей ничего другого не оставалось. — Ты должна привыкнуть. Со временем это станет легче выносить. — Мне казалось, что мы говорим об одном и том же, хотя и не называли вещи своими именами.
Вечера на веранде были долгими и тягостными для нас обеих.
Единственное, что развлекало Розу, так это новая лошадь, которую предоставил в ее распоряжение Джон Лэнгли за то, что она согласилась покинуть Мельбурн и Чарльза Гринея.