О них немного поговорили в обществе — не слишком, так как Роза теперь научилась быть осторожной. Не знаю, может быть, до Тома доходило кое-что, но он предпочитал игнорировать сплетни. А может быть, он закрывал глаза на правду о Розе, потому что давно знал эту правду и смирился с ней. Или он наконец понял, что Роза всецело никогда не будет принадлежать никому, что она всегда начнет восставать против любого ограничения, в чем бы оно ни выражалось. Поэтому он держал ее на длинном поводке и, казалось, смирился с этим. На людях он всячески подчеркивал свою дружбу с Далкейтом, возможно, чтобы обелить Розу, и очень много пил.
С каждым месяцем дела интересовали его все меньше, и Джон Лэнгли отказался от мысли, что Том заменит его. В старом Лэнгли я замечала растущую решимость прожить дольше, выжить до тех времен, когда Джеймс будет достаточно взрослым, чтобы взять контроль над делами Лэнгли. Казалось, это будет длиться вечность, и иногда он признавался мне, что устал, и говорил о своих надеждах.
— У Джеймса хорошая голова, у Вильяма и Генри — тоже. Они крепкие, хорошие мальчики. Пока я жив, я не допущу, чтобы Роза и Том их испортили. Но они еще такие маленькие, а я стар, миссис Эмма. Что будет с ними, с делами Лэнгли, пока они вырастут?
— Не волнуйтесь, вы еще увидите, как Джеймс займет свое место в универмаге.
Но дела все больше беспокоили его, он поделился со мной своими опасениями, говорил мне то, что предназначалось только Тому. Хотя женский отдел был отделен от универмага толстой стеной, я знала о бизнесе по ту сторону стены так же хорошо, как Джон Лэнгли и его старший клерк. Старику я была нужна не для совета или решения, а просто как слушатель: он передавал мне все свои знания, потому что ему некого было учить.
В том же году Джеймс наконец научился читать, в основном за моим столом. А двое его младших братьев достаточно подросли, чтобы бросить вызов его превосходству над ними. Энн обещала стать красавицей не хуже Розы, но красота ее была более утонченной. Это была хрупкая девочка, грациозная, пылкая и в то же время не такая своенравная, как Роза. У Джона Лэнгли вошло в привычку присоединяться к нам по вечерам, и поэтому он отсылал Бена Сэмпсона. Он не подавлял детей своим присутствием, как Роза, они только вели себя потише при дедушке. Он, конечно, стал бы их подавлять, но я этого не позволяла.
— Роза подарила мне чудесных, здоровых внуков, — сказал он однажды. — Не знаю только, дождусь ли я, пока они вырастут.
Джон Лэнгли по-своему чопорно делал все возможное, чтобы показать мне свое уважение. Когда «Эмма Лэнгли» была готова совершить свой первый рейс, он объявил о приеме у себя дома в честь отплытия нового корабля. Это был странный жест доброй воли, никому не нужный и никем не оцененный. Хотя корабль назвали в мою честь, общество этот факт игнорировало.
Том, со своей стороны, рассердился, потому что сам хотел устроить прием, но отдельно от отца. Адаму было все равно, лишь бы скорее принять командование своим кораблем. А Роберт Далкейт проявлял полное безразличие. Он несколько раз удивлялся, вспоминая, как был назван корабль; хоть мы и встречались, сомневаюсь, что он знал о моем существовании.
Но Адам дал кораблю то секретное имя, которое я одна знала. Мы уже собирались ехать на прием, когда он сказал:
— Ну вот, Эмми, свершилось наконец-то. Это заняло много времени, но не так много, как я думал, обещая тебе это когда-то.
Слова застряли у меня в горле, дыхание перехватило.
— Что ты обещал, Адам?
— Корабль, — удивился он. — Я обещал назвать его «Эмма». Будь я единственным владельцем, он носил бы имя «Эмма». Но Том предложил назвать его «Эмма Лэнгли». Я думал, ты помнишь, что я обещал тебе в первый день, когда мы ступили на порог этого дома.
Я, как дурочка, вертела в руках накидку, растерявшись от нахлынувшей радости, оттого, что он вспомнил тот день, который, как я считала, навсегда прошел. Внезапно меня охватил страх, что он говорит так из жалости ко мне, и эта жалость была самой жестокой вещью на свете. Я не хотела, чтобы мне делали больно, и не позволила себе поддаться на эту удочку.
— А я-то думала, что ты все позабыл.
Он положил мне на плечи накидку так, как это сделал бы посторонний человек.
— Мы должны поторопиться, — сказал он. — Нельзя опаздывать.
Прием не слишком удался. Люди не очень жаждали познакомиться с женщиной, которая управляла дамским отделом Универмага. Комнаты наполовину пустовали. Было шампанское, цветы, музыка, и Джон Лэнгли суетился вокруг меня — чувствовалось, что старик взволнован и расстроен. Том, уже напившийся, был сердит. Целуя меня в щеку, он сказал:
— Эмми, если бы я сам устроил этот прием, как хотел, все было бы по-другому.
Роза тоже одарила меня холодным поцелуем. И это было все, что осталось от наших отношений.
— Милая Эмми, как ты прекрасно выглядишь. Этот цвет так идет тебе! Правда, она прелестно выглядит, Адам?
Ее взгляд обратился к нему так, как она делала это раньше: предлагая сравнить нас, высмеивая его за тот выбор, который он сделал. Она не хотела оставить его в покое. Каждый миг в его обществе Роза использовала, чтобы показать ему снова и снова, от чего он отказался.
— Эмми всегда хорошо выглядит. — Адам не щадил ее; Роза причиняла ему неудобство, и он не мог скрыть этого.
— Конечно, — сказала она со странной улыбкой и отошла от нас.
Кэйт и Дэн не пришли. Они ни разу не приняли приглашения в дом Джона Лэнгли. В какой-то мере это было правильно, всех это устраивало. Два мира встретились в Розе и Томе и смешались в их детях, но старшее поколение оставалось каждое на своем общественном уровне. Таким путем они сохраняли свою индивидуальность и достоинство.
Завтра, перед отплытием «Эммы Лэнгли», должен был состояться еще один прием — у Мэгьюри. Он будет меньше этого, но более шумным и веселым. Это будет настоящее празднование отплытия «Эммы Лэнгли».
Но сначала нужно было пережить этот вечер, наполненный нудными разговорами с менее важными торговцами Мельбурна, в глазах которых я все-таки была важной персоной, и приветствиями тех, кто стоял выше меня на социальной лестнице, но не настолько, чтобы позволить себе не пойти на прием, устроенный Лэнгли. Адам простоял всю ночь рядом со мной. Он отвечал на вопросы об «Эмме Лэнгли», был вежлив, когда полагалось быть вежливым и когда это не имело значения. И ни разу не взглянул на Розу, которая весь вечер просидела между Томом и Робертом Далкейтом. Они смеялись и шутили; их маленький мир отвергал скучную респектабельность, которая царила вокруг. Смех стал неприлично громким и привлек возмущенные взгляды тех, кого эта группа отвергала. В этот момент Элизабет Лэнгли стояла рядом со мной и Адамом. Ее пальцы нервно теребили на кружевном воротничке опаловую брошь, подаренную Розой, а лицо покраснело от гнева, любви и ревности — всех этих чувств, которые было суждено испытать каждому, кто имел дело с Розой. На миг я узнала в ней саму себя.
— Посмотрите на нее! — сказала Элизабет тонким резким шепотом. — Посмотрите на него! Занимается с ней любовью под носом у Тома. Как она может? Как она смеет? Я пыталась с ней говорить, предупредить, что это за человек. Но она не слушает. Роза никогда меня не слушает.
Адам поставил свой бокал на поднос так резко, что задел полдюжины бокалов, но не обратил внимания на разлитое шампанское. Его зубы были стиснуты, лицо — маска ярости. Если бы он не поставил бокал, то, наверное, швырнул бы им в Розу.
— Я вижу, что приехал мой первый помощник, Джим Андерсон. Я должен с ним поговорить. — И он быстро пошел через комнату. Роза наблюдала за ним; на ее лице играла улыбка.
В конце года Кон женился на Маргарет Курран. Было приличествующее случаю венчание, как решили Ларри и Курраны, и молодая пара немедленно переехала в новый дом, который Ларри построил им за то время, что Кон был в Сиднее, а фирма Джексон и Мэгьюри гарантировали выкуп закладной у банка.