– Может быть, зимой…
– Да, может быть, – с досадой перебила меня она. – Или на пасхальные каникулы. Или через год. А может, и нет.
– Мы же можем писать, звонить друг другу! – взбунтовался я.
– Нет. Самые прекрасные слова – те, которых мы так и не произнесли. Они остаются в наших взглядах, в нашем молчании. Что можно рассказать по телефону? У нас особенная история, и я не позволю ее опошлить.
Было что-то ребячески-наивное в ее позиции влюбленной идеалистки, приготовившейся к страданиям. Тем не менее я принимал ее точку зрения, ее выбор, потому что они были искренними.
– Но тогда есть ли у нас вообще шанс снова встретиться? Неужели минуты, что мы провели вместе, не имеют никакого будущего?
– Я верю в жизнь, она бывает такой изобретательной.
То, что мне больше всего в ней нравится, больше всего меня и раздражает: ее безапелляционность, ее экстремизм в области чувств, наивный романтизм, который позволяет Джулии находить счастье как в печали, так и в сиюминутном наслаждении. Наверно, поэтому мы ни разу не сказали друг другу: «Я тебя люблю». Она предпочитала не облекать чувства в слова, не давать им определения. Иногда я сомневался в ее любви и в такие минуты воображал, что она просто ищет сильных ощущений.
Однако в минуту расставания мне захотелось сказать ей: «Я тебя люблю», – чтобы покончить наконец с этими несносными химерами, переломить судьбу, увлекавшую нас к разлуке без надежды на новую встречу. Чтобы разозлить ее или спровоцировать реакцию, которая помогла бы нам выбраться из чувственного морока, в котором мы окончательно заблудились.
Я не решился.
Где-то там ее ждет другая жизнь. Моя же остается здесь.
Жизнь без нее.
Жизнь, в которой мне больше никогда не представится случай сказать: «Я тебя люблю».
За несколько секунд спокойный паб превратился в дискотеку. Яркий свет сменился полумраком, а динамики вместо гипнотического джазового шепота стали извергать тяжелые агрессивные ритмы. Ноам вышел из оцепенения и растерянно оглядел зал. Сколько времени он уже тут? Сколько выпил? О чем думал все это время? Затуманенный алкогольными парами мозг блуждал среди образов и слов, мыслей и воспоминаний, ни на чем не останавливаясь. Решив, что пора домой, он заплатил за выпивку и направился к выходу.
– Ноам?
Окликнувшая его девушка широко улыбалась и, казалось, ждала в ответ такого же проявления радости.
Он бегло взглянул на нее: светлые волосы, живой взгляд, манящие губы. Лицо было ему знакомо, но ни назвать ее имени, ни связать ее образ с каким бы то ни было конкретным воспоминанием он не мог. Улыбнувшись для приличия, он поздоровался.
– Ты собирался уходить? – спросила она.
– Да, я устал, – пробормотал он, лихорадочно роясь в памяти и безуспешно пытаясь идентифицировать собеседницу.
– Жаль.
Она сказала что-то еще, но он не расслышал. Тогда она нагнулась к нему и произнесла громче, в самое ухо:
– Давно не виделись… Может, останешься ненадолго? Я жду друзей.
Он узнал ее по духам. Бышая любовница, с которой они познакомились в этом пабе, а может, и в другом – он уже не помнил. Как не помнил и ее имени. Вот до чего он докатился: не узнает тех, с кем проводил ночи, ему приходится обнюхивать их, чтобы понять, кто это.
Лучше бы ему было сказать «нет», развернуться и уйти из бара, но она уже приняла его нерешительность за согласие, схватила под руку и потащила к столику.
– Ты мне так и не позвонил ни разу, Ноам! – прокричала она, смягчая упрек игривым подмигиванием.
– Работы по горло, – извинился он.
Она заказала «Кровавую Мери», он – «Джек Дэниелс».
Что он мог ей сказать? Что вообще он делал рядом с этой девицей, о которой не знал ровным счетом ничего?
Она заговорила сама. Стала рассказывать о своей работе в отделе продаж одной из косметических фирм. Невыносимо громкая музыка заглушала слова, и он не понимал, что она ему говорила. Тогда он стал просто кивать и улыбаться в ответ на ее улыбки. Сколько еще продлится эта комедия? Он с радостью встал бы и ушел, но не находил для этого ни сил, ни повода. Вся его жизнь, подумалось ему, глупа и пуста, как этот момент: вот он – один среди чужих людей, изображает беседу, мечтая поскорее уйти, но, не имея смелости так поступить, позволяет собой манипулировать. Оставив попытки понять, что она говорит, он стал ее разглядывать. Интересно, она действительно красива или просто так искусно отделана? Ей, должно быть, около тридцати. В уголках глаз и на верхней губе уже появились морщинки. Уступая навязчивой идее, он вообразил ее старухой. Да, пока она хороша собой, но это ненадолго. Скоро кожа у нее станет дряблой, веки тяжело нависнут над потускневшими глазами, как занавес после окончания спектакля. Он больше не боролся с неосознанным желанием представлять собеседников в конце их жизни: старыми, больными, а иногда и мертвыми, с закоченевшим телом, иссиня-бледной морщинистой кожей, обтягивающей выпирающие кости.