Больше всего Бетси любила школьные каникулы и, конечно, воскресенья, за исключением того бесконечного часа, когда приходилось смирно сидеть в церкви и перечислять Господни благодеяния.
— Что это — бладеяния? — шепотом спросила Бетси и яростно почесала голову.
— Это все то хорошее, что Господь дал тебе, — чуть слышно ответила я. Перед нами читал проповедь мистер Либи, над кафедрой взлетали его руки. Один из воспитателей обернулся и велел мне заткнуться — противный такой, я не знала его имени.
— А почему я должна их перечислять?
Бетси было почти пять лет. Она немножко умела считать и знала, что ее имя начинается с буквы Б. С учебой у нее было плоховато.
— Так полагается, — сказала я и сама задумалась. В самом деле, почему мы должны перечислять Его благодеяния? А если, к примеру, нечего перечислять — что тогда?
Потом я увидела, как Бетси один за другим загибает пальчики и беззвучно проговаривает знакомые числа. Подняв глаза к потолку, на пыльные дубовые балки, она складывала благодеяния, которыми наградил ее Господь.
— Сколько получилось? — прошептала я, когда запели первый гимн.
Бетси на секунду задумалась.
— Одно. Я много раз пересчитала, чтоб правильно было. — Она улыбнулась.
— Одно? — Я наклонилась к самому ее уху, и ее волосы залезли мне в рот. — Что это?
— Ты, — сказала она.
На протяжении недели воспитатели обещали нам за примерное поведение воскресный пикник. После службы, если мы были послушными, а погода хорошей, мы шли в тот край колокольчикового леса, где деревья разбегались вокруг полянки, заросшей травой. Как раз достаточно места, чтобы девочки разложили коврики, а мальчики собственными свитерами разметили площадку для крикета. Если воспитатели считали, что мы вели себя дурно, — а для этого довольно было провиниться хотя бы одному из нас, — не было ни клетчатых ковриков, ни пакетов с едой, ни приятного шуршания бумаги, когда разворачиваешь бутерброды, ни пластиковых стаканчиков с лимонадом, которые никак не хотели стоять на неровной земле, и никакого валяния на солнышке после еды. Надо было ждать по крайней мере еще целую неделю, чтобы впереди замаячила надежда на веселье.
Пикники случались, по моим подсчетам, примерно раз в месяц, не чаще. У нас было много хулиганистых мальчишек, из-за них воскресного удовольствия лишали всех. Когда же назначался очередной пикник, с нами отправлялись все воспитатели, даже те, которые вообще за нами не присматривали, а больше прятались по комнатам запретного коридора, носили темные костюмы и приглушенно беседовали о непонятном.
— Что такое «головоломка»? — спрашивала я у Патрисии.
— Загадка, — отвечала она.
— А «пере… пердеряга»?
— Передряга. Так говорят, когда попадешь в затруднительное положение. Неприятность.
— А что значит «изнасилование»?
Патрисия вскинула на меня глаза и с досадой захлопнула книгу, которую читала. Покачала головой и пошла к дубу, под которым устроились несколько воспитателей, как раз те, что мне так не нравились. Она села возле них и зашептала горячо, поглядывая в мою сторону.
Бетси забралась ко мне на колени и заснула. Она часто засыпала после пикника. Живот у нее был набит чипсами, пирожными и всякими вкусностями, которые не часто нам перепадали. Счастливое было время, эти воскресные дни после церкви. Если только никто не проштрафился на неделе, если только погода была хорошей, если только ночью я слышала сонное посапывание Бетси, если только никого не забирали.
Так я еще никогда себя не чувствовала. Может, заболела? Голова словно ватный ком, глаза не открываются. Это был «день конфет», я съела всего две штучки, остальные припрятала в тумбочку и вскоре после этого стала как пьяная, словно я — это не я, а кто-то другой. Я пошла и легла на кровать.
Проснулась глубокой ночью — музыка разбудила, и живот свело от голода. Я проспала ужин, проспала возню, сопровождающую укладывание на ночь, и все еще была в одежде. Что это? Кажется, раздались шаги? В полумраке я пригляделась к Бетси на соседней кровати: спит. Во сне у нее подрагивали веки.
— Кто здесь?
На полу лежала узкая полоска света от лампочки на лестничной площадке. Задернутые шторы чуть колыхались: окно за ними было открыто. Я никого не видела.
Внизу играла музыка, к нам в спальню долетали ее отзвуки. Опять у них вечеринка — визг и вскрики, перекрывая ритмичное буханье басов, взлетали над общим гвалтом, под который мы все научились засыпать. Воспитатели отводили душу. Зато как было здорово на следующий день, когда они еле таскали ноги и плевали на любые наши выходки.
Дверь вдруг открылась, в проеме возникли два черных силуэта. Я отчетливо видела, что это мужчины, один лысый, а у другого плечи шириной с дом. Я оцепенела и только таращила в темноте глаза, силясь узнать их.
— Кто здесь? — прошептала я.
По глазам полоснул луч фонарика, и чья-то рука легла на рот, загоняя мой крик обратно в горло. От руки пахло табаком, а от ее хозяина разило пивом. Вдвоем они стащили меня с постели, опутали руками, окутали чужими, противными запахами. Я отчаянно отбивалась, я лягалась, я бы и кусалась, да рот был зажат.
«Вот оно, случилось — пронеслось в голове. — За мной пришли ночные чудища. Вот, значит, как это бывает…»
Меня волоком тащили мимо кровати Бетси, я потянулась к ней, замолотила ногами, силясь вырваться, но мне прижали руки к телу и вынесли из спальни.
— Ты ж вроде говорил, она под дозой? — проворчал один.
Другой, лет девятнадцати-двадцати, не больше, только крякнул. У него было воспаленное красное лицо, рябое от прыщей и угрей. Лысый тяжело пыхтел от натуги, напомнив мне папу, его толстый живот задевал мои ноги, пока они тащили меня вниз по лестнице и дальше. В том самом, запретном коридоре музыка оглушала. Знакомая по радио мелодия била по ушам.
— Неееет! — завопила я, как только рука отпустила мой рот. Щеку тут же обожгло пощечиной.
— Заткнись, дура! — прошипел старший. — Хочешь нас всех под монастырь подвести?
Они остановились и выпустили мои ноги, пятки стукнулись об пол. Я рванулась удрать, но они по-прежнему держали меня за руки. Тогда я попыталась укусить одного из них и получила такой удар, что меня отбросило к стене. На какое-то мгновение я отключилась — только звон в ушах и разноцветные круги перед глазами.
— Делай, что тебе велят, дрянь! — Старший снова ударил меня. Я истово закивала: да, да, только не бейте! Но стоило сжимавшим меня рукам ослабить хватку, стоило этим двоим вполголоса заговорить друг с другом, как я припустила по коридору, к свету в дальнем его конце, к своей кровати.
Сама не зная как, я оказалась на полу, ощутила на губах привкус пыли. Меня схватили за ноги и поволокли назад, платье задралось, шершавые половицы обдирали кожу на животе. Распахнулась дверь, и меня швырнули в комнату, где играла музыка. Я увидела вокруг себя множество ног, воняло пивом. Меня перевернули на спину, раздались выкрики и гогот. Платье собралось у меня под мышками, я хотела его одернуть, но кто-то сильно пнул меня в ребра. Я похолодела и только часто-часто дышала. Не мигая я смотрела на полдюжины лиц, а они разглядывали меня. Кто-то плюнул мне в глаз.
Потом все смешалось, перепуталось. Вдруг оказалось, что я голая, но что стало с моей одеждой, не знаю. Я стояла и дрожала так, что ныли ноги. Было ужасно стыдно. Я прижала руки к груди. Не знаю, что раздалось раньше — смех или свист трости, заставившей меня убрать руки.
Стул леденил спину, до боли врезались в запястья веревки. Должно быть, я описалась, потому что почувствовала под собой теплую лужицу. Стул вместе со мной перевернули, струи потекли по спине, намочили волосы. И снова удары — по голове, по плечам. Башмаком, тростью.