— И насколько же сладкой пилюлей принц заел своё горе? — едва ли донна Морено сказала ему столько слов за минувший год, сколько за этот вечер.
— Осторожнее, сеньора. Держите за вуалью свой длинный нос. — Вечер начался с того, что Райнеро один, без охраны и свиты, по обыкновению нагрянул к аптекарю на Тинктурной улице. Пройдоха исподволь торговал травками и снадобьями из Восточной Петли, чьи знахари знали толк в спасении жизней. Кое-какие лекарства приносили матери облегчение, и аптекарь тотчас оказался у принца на хорошем счету. А его дочка, понимавшая в аптекарском деле не меньше отца, сегодня вплела в волосы кустовые розы и предложила для утешения средство, от которого Райнеро просто не мог отказаться…
— Эти глаза желают жечь южным пламенем, но я гляжусь в зелень льда. — Не имея возможности показать усмешку, донна Морено вложила её в голос: — Зачем же вы ничего не переняли от нашего короля?
— Вам бы хотелось, чтобы я красовался брюхом и стеклянным глазом? — Тем временем отец приложил к плитам лоб и простёр к триптиху руки, отклячив зад размером с бугор.
— Как непочтительно.
— Мне достаточно отцовского роста, чтобы смотреть на вас сверху вниз.
— Его ли это рост.… И эти тёмные кудри… — сколько бы принц не плевался на донну Морено, но её стать, отточенные движения, чистый, красивый, со свежей прохладцей голос могли взволновать не на шутку, подтолкнуть к дерзости.
Воровато глянув на отца, Райнеро провёл пальцами по вуали донны Морено, придавливая ткань к тёплой щеке.
— И это меня называют жадным до любовных утех. Хотите себе коллекцию из мужчин Рекенья? Забудьте. Чёткам я предпочёл шпагу.
— Поверьте, с минуты на минуту вы сами возжелаете больше походить на нашего короля, — в тумане вуали прорезался контур улыбки, и Розамунда Морено отступила назад.
— Избави бог, — хмыкнул принц Рекенья и решительно двинулся к королю, тяжело поднимавшемуся с колен.
Обычно после молитвы всеблозианнейший король Франциско становился благостен, чтобы не сказать, благодушен, как иные после выпивки, и благоухал ладаном. Но в эту минуту на лёгкое отпущение грехов не приходилось рассчитывать. Щёки короля раздувались злобствующими дикобразами, от яростного дыхания сотрясалась могучая грудь и вспучивалась шнуровка колета, руки размером с латную перчатку сжимались в кулаки, от чьих ударов можно и не подняться. Вдобавок, разило от него будто от дикого зверя.
Райнеро невольно пригладил волосы, одёрнул колет, расправил плащ, слабо надеясь, что не принёс на себе цветов, выпавших из волос аптекарской дочери.
— Король, отец мой, — холод прошиб его, когда он разгибался из светского поклона. За поясом остался кинжал! И если Пречистая Дева простит эту рассеянность своему кабальеро, то отец наложит пласт епитимий. — Я готов исповедаться.
— Король зол, — откуда-то из тьмы мурлыкнула Розамунда Морено, точно перепутав часовню со спальней. — Вы не сын ему.
— Его величество прощал меня и за большие проступки, нежели тот, что я совершил пару часов назад, — напомнил Райнеро, открыто смотрясь в тёмное стекло монаршего глаза.
Король засопел, что всегда выходило у него угрожающе, и одной лапищей сгрёб принца за плечо. Бросить сына на колени при своей шлюхе, чтоб любовалась и радовалась? Отец не мог слышать их перешептываний… Райнеро сжал зубы, заставляя себя не оборачиваться, сопротивляться. Но боль разлилась по плечу, и колени всё равно уткнулись в чёрные плиты.
— Если посмеешь — помолись, — прогрохотало над головой, — а после выметайся. Престол Рекенья для Рекенья. Не для тебя, ублюдка!
Райнеро исподлобья уставился на босые ступни Пречистой Девы, осиянные огоньками свечек на алтаре. От большой веры король вконец свихнулся, и это не могло не случиться, но до чего же некстати! Молитва давала фору. Неужели принц не придумает, как обуздать безумие отца и государя? Ну же, ну же.…Не оставь он ножны в притворе, отстаивал бы свою законность со шпагой в руке! Сердце содрогнулось от гнева. Секундная тревога — не вернётся ли красная пелена на глаза?
— Ты совсем тронулся, старая развалина. — Райнеро вскочил, развернулся, оказываясь лицом к лицу с сумасшедшим. Напрасное беспокойство, его собственный разум стал обнажённым отточенным лезвием. — Я — твоя кровь, я — Рекенья!
— Не лги перед ними! — взревел Франциско, выпячивая грудь то ли на сына, от которого отрекался, то ли на снулых святых, топтавшихся на боковых досках триптиха.
Райнеро извлёк кинжал, обтянутая кожей рукоять привычно прильнула к ладони, волнистое лезвие бликовало, предвкушая скорую кровь.