— Наша гостья плохо изъясняется на эскарлот, — нервно на неё обернувшись, застрекотал Ита с пугающей скоростью. Его руки двигались снизу вверх по застёжкам, заковывая его в футляр колета. — Она хотела сказать совершенно иное! Я объясняю, ваше величество, только позвольте, только, итак, послушайте…
— Нет!!! — От ора Рекенья окрестные кроны деревьев взорвались россыпями птиц, Хенрика схватила себя за плечи. Круг его морды обрыхлился больше прежнего, смуглая кожа обрела красноту листвы, глаза выпучились — не приведи Прюмме, лопнет целый или выпадет вставной. — Ты падшая похотливая сука! Сквернейшая тварь из живших и ныне живущих! Ты омерзительна Всевечному и детям Его, ты гнойник на покрове этого богоданного мира! — Слюна из клацающей пасти летела во все стороны, жирный палец в перчатке грозил ей и, видимо, так хотел ткнуть, что конь под седоком двинулся прямо на неё.
— Ты завлекаешь мужей в свои сети и до дна выпиваешь их, аки демон самых грешных ночей, плоть твоя ядовита, а кровь гнила, и погибель есть вечно алчущее, вечно сырое лоно твоё! — Королевский конь был меньше Великана, принадлежавшего Неппергу, но в эту минуту предстал такой же кошмарной громадой, как всадник.
Мохнатые копыта смяли блюдо со знакомыми багряными плодами и зелёными, в чешуйках, как драконьи яйца с миниатюр. Брызнули красные и зелёные соки, деревянное блюдо треснуло. Хенрику толкало назад, толчок за толчком, это делал Мигель ви Ита, делал это и пятился сам, пока она не вскрикнула от боли, угодив спиной в ствол дерева.
— Франциско!!!
Безумец охрип и закашлялся, рожа сморщилась в гримасе уродливого младенца, он оглянулся через плечо. Он не хотел слушать окрика Розамунды, послушание вызывало у него омерзение, но вот руки натянули поводья, останавливая жеребца в паре ний от блюда со спиралью тарталеток. Из опрокинутой бутыли у копыта непролитой кровью Яльте вытекало вино, плеща пятнами на оранжевый бархат скатерти. Не счесть, сколько крови пролилось бы на ложе «девы на троне», если бы лилась она в каждую грешную ночь…
— Ты, — уже спокойно сказал Франциско Рекенья, вновь устремив в неё палец. Хенрика отстранилась от дерева, спина распрямилась с тугой, но терпимой болью. Душа, обожжённая поистине инквизиторским пламенем, болела гораздо больше, но Заступник Веры увидит её только Королевой Вечных Снегов. Она отстранила попытавшегося загородить её Ита и ступила назад на оранжевое поле, откуда только что была спасена, оттолкнута, как растерявшийся перед атакой вражеской конницы воин. — Нам видно. Нам ведомо. Наши слова не заронили в твою порочную душу и семени раскаяния. Пусть. Но Всевечный сам покарал тебя. Именно из-за твоей больной, необузданной похоти он не одарил тебя мужем, не дал дитя.
Горло туго сдавило, на свободу не мог прорваться даже тихий, сдавленный вздох. Хенрика Яльте вонзила ногти в ладони и ещё выше подняла голову, лишь бы это одноглазое чучело не углядело, как задрожал подбородок.
— Уезжай из моей страны, — кивнул ей Франциско Рекенья, словно усиливая этим кивком весомость молвленных слов. — Я денно и нощно отмаливаю грехи моих подданных, молюсь за грешные их души и к свету Солнечному из мрака Лунного вывожу заблудшие их сердца. Но с тобой мне не совладать. Уезжай из моей страны завтра же и навсегда, а к сыну моему и мыслить не смей подойти.
Вселюцеаннейший король оставался в седле, окаменев в своей праведности. Но Хенрике казалось, что он спустился, схватил её, сломал ей грудную клетку и теперь до последних горьких соков ледяной крови Яльте выжимал сердце.
Салисьо.
Не мыслить подойти.
Уехать навсегда.
Салисьо с его «Вы же Яльте, тётушка», «Вы слишком многого от меня хотите, тётушка», «Вы удивительная, тётушка», и косые, но яльтийские глазки, на которые он из смущения напускает пушистые кудряшки. Салисьо, что так и не обретёт матери, не доучится быть Яльте…
«Но Всевечный сам покарал меня. Именно из-за моей больной, необузданной похоти он отнял у меня почти мужа и теперь отнимает почти дитя».
Глаза обжигало слезами, но Хенрика Яльте вскинула их на короля Эскарлоты. Губы дрожали и леденели от горя, но она разомкнула их и вышипела:
— Слушаюсь.