Но вот уже месяц, как воспитанник отделён от прежнего мира своим бастардством, изгнанием, и только всё тот же один человек в состоянии протянуть ему руку помощи. Папенька обронил много красивых слов, но наотрез отказался идти на службу и на выходе из собора представляться королю, возвращая из небытия графа А́гне. Между тем, бывший маршал Эскарлоты и предводитель Святого похода поладили бы, созерцая перед собой священное действо одинаково неподвижно.
— Горя-то сколько, ах, а горя-то! — заохали за плечом Райнеро. Он даже оглянулся. Дородная женщина в пышных одеждах с обилием мехов, не иначе купчиха, пихала в бок такого же внушительного супруга, глядящего в сторону амвона заплывшими от слёз глазами. — Одну деточку отпустили в белый свет, а он ей чёрным оказался, а теперь и вторую отпустили, не угнался за ней его милость, не повернул обратно, ох, горе-то, как бы ещё один заупокой стоять не пришлось!…
Купеческая чета была всего лишь колоском в поле простонародья. Оно раскинулось от занятых знатью скамеечек до, наверное, Соборной площади, и в поисках свободного места оставалось только смотреть вверх на расписанный сценами из бытия св. Прюмме купол.
Вокруг Райнеро сгрудились купцы, университетские преподаватели и стряпчие, резко соблюдшие Закон о тканях: серебряные прюммеанские диски лежали на суконных пластах плащей и мантий. За ними мяли ручищами шапки ремесленники и будто бы даже селяне, поди различи их, когда они сливались в единую серо-коричневую массу вдоль стен. Жёны всех сословий плакали на мужниной груди, дети жались к материнским юбкам. Очень многие из толпящихся в соборе прихожан были светловолосы, с розовыми от духоты и плача лицами.
— Ну да ничего, — ободряюще шмыгнула носом давешняя купчиха. — Сердца ломаются да не бьются. Глянь, Йозеф, али то не единение мужской доблести с девичьей ласковостью, али не май и ноябрь, не май и ноябрь?!
Райнеро покачал головой, трудно вообразить, чтобы королевская семья Эскарлоты стояла службу вместе с простонародьем, и простонародье шепталось во время службы, ещё труднее — чтобы обсуждало короля. Эскарлотец торопливо пустил взгляд по привычному пути, вперёд и налево от амвона, и оторопел, чувствуя, как в дурацком подражании Франциско выкатываются глаза. Лауритс Яльте в конце концов зашевелился, но лишь затем, чтобы погладить безутешную девицу по обвитой косами головке, которую та положила ему на плечо. Она явно хорошенько поворожила над его сердцем…
Священник закончил молитву и начал на староблицарде читать отрывок из Святого Писания. Райнеро скверно знал порядок прюммеанской службы, но сейчас смутно припомнил, что прюммеане приберегают цитату из Писания напоследок. Значит, немного выжидаем и пробираемся к выходу. Даже если король пойдёт не первым, а окружит себя заслоном из дворян, смешается с ними, его невозможно упустить из виду, спутать. Перевязь, лунная отметина на тёмно-синей глади поведёт Райнеро. И потом, мама иногда пересказывала Райнерито письма от сестры, и он слышал о смешной моде при дворе бывшей королевы Блицарда. Мужчины действительно носили волосы ниже шеи и плели на висках и за ухом тонкую косицу, которую украшали мелкими драгоценными камнями, но новый король противостоял этим веяниям. Его подружка тоже отличалась от прочих белокурых, как козочка из «Козлячьей горы», дам — её косы были коричневее, чем корица, и, свёрнутые в узор, служили сами себе украшением. Другие, хоть и не убирали от плачущих глаз платков и припадали к груди мужей, не забыли украситься лентами и шпильками. Райнеро свёл знакомство со многими женщинами, чтобы постичь нехитрую истину: ничто не вынудит женщину выглядеть менее красивой, чем это для неё возможно.
— … Да убаюкает Луноокая душу дочери Предвечного Дианы, — с неясным исступлением пропели священник и клир. — Ведома той душе верность, ибо была дочь Предвечного Диана верна роду своему и земле своей, и от верности же этой на чужбине очутилась. Ведомы той душе отвага и воля, ибо стоически дочь Предвечного Диана переносила потери и лишения. Ведомо той душе было милосердие, ибо никогда дочь Предвечного Диана не отказывала в крове и пище убогим и сирым. Принимай, Белоокая, себе эту душу, чиста она, как свет твой, ясна она, как Предвечного взоры. А́мис! Амис! Амис! Амис!