Но сейчас, сделав над собой немыслимое усилие, Ева сдержала себя. Она сдержала свой невольный порыв, свою слабость. Впилась руками в подушку, словно ухватилась за какой-то пожухлый куст на самом краю обрыва, и в который уже раз за эту ночь омылась слезами. Они брызнули из ее глаз сами, словно ее тело — это один большой баллон с водой, сжатый тысячью атмосфер. Ева понимала, что не должна позволить слабости одержать над собой верх. Они с Глебом должны расстаться. Она должна прекратить это. Глеб не любит ее и никогда не любил. Он игрался, пользовался, ему было удобно. А любить — нет, он даже не знает, что это.
Глеб встречается с другими. Всегда встречался. Они знакомы уже четыре года, и все эти четыре года… У него есть специальная записная книжка — потертая, в обложке из зеленой кожи. Убористым, твердым мужским почерком, страница за страницей, в нее бесстрастно вписаны сотни женских телефонов. И все девушки, которые значатся в этом списке, знают о том, что их место в его «книге судеб». Глеб вправе не скрываться, он вправе быть честным. Он может себе это позволить. Он называет эту книжку — «мой маленький зеленый друг», а еще, также в шутку, «службой спасения».
Когда Глебу скучно, а скучно ему бывает часто, он берет своего «маленького зеленого друга» и набирает наугад первый попавшийся номер. Алла, Света, Таня, Лора, Ксения… И ему никогда не отказывают. Никогда. Девушки бросают все свои дела, занятия, оставляют свою компанию. Время и место не имеют значения. Они бегут к нему опрометью, переполненные восторгом. Даже не бегут. Летят. Счастливые, довольные и бесконечно глупые. Все женщины в присутствии Глеба магическим образом глупеют. Это еще одно его загадочное свойство.
Магия этого оглупления не действовала только на Еву. Не действовала никогда. И именно поэтому ее не было в этом списке. Она была — «Избранной».
— Все, я ухожу, — прошептала Ева, поднимаясь с кровати. — Это давно надо было сделать. Глеб, мы просто очень разные люди. Это была ошибка. Не звони мне больше. Никогда.
С каждым словом ее, до этого обреченный, еле слышный, бессильный голос становился все пронзительнее и тверже. Она начала быстро собираться.
— Не валяй дурака, — раздраженно кинул Глеб. Резким движением встал, взял пачку Win-ston, ударил тыльной стороной ладони по донышку, достал губами сигарету, тут же чиркнул зажигалкой и закурил.
— Прощай.
Душа не знает ни пространства, ни времени. А потому она не рождается и не умирает. Она лишь уходит из своего дома и возвращается в свой дом. И ее дом — не мир, который мы знаем, и не человеческое тело, в котором она оказывается, покинув свою обитель. Ее мир — Красота.
Это трудно объяснить и невозможно понять, этого даже нельзя себе представить… Как это выскажешь? Душа — частица мира Красоты. Мира Ангелов — «больших» душ, что приходили в наш мир уже тысячи раз. Приходили наравне со всеми и прошли те же испытания, что даются каждому, но не всем оказываются по силам. Ангелы — это не те, кто правят миром, Ангелы — это те, кто его знают.
Покидая мир Красоты, душа страдает. В нашем мире ей не хватает той прежней, истинной Красоты, что была ее счастьем. И она начинает поиск. Она ищет то, что потеряла. Она ищет в нашем мире Красоту. Но он обманчив: здесь ей даны органы чувств, а истинная Красота внутри — ее не увидеть и не пощупать. Как узнать то, что стоит за фасадом, если тебя не пускают внутрь?..
И души обманываются. Летят на красоту, которую видят, и теряют Красоту, что принесли с собой…
Ева подняла на него печальные глаза. Глеб прошел к окну, раздвигая ногами валяющиеся на полу вещи. Взял с журнального столика бутылку виски и приложился. Пару секунд он стоял так — в узкой полоске света, льющегося в окно между двумя несомкнутыми шторами. Высокий, с идеальной фигурой античного атлета, с закинутой вверх бутылкой — как герой, явившийся в город, чтобы возвестить народу об очередной своей победе. Ликуйте!
— Я не понимаю, чего ты хочешь. Ты знаешь — я тебя люблю… — не вынимая сигареты изо рта, Глеб то ли сказал, то ли промычал это свое «признание».
За все это время он ни разу так и не повернулся к Еве, даже не поднял на нее глаз. И он на самом деле не понимал из-за чего, почему, собственно, она так суетится. Ему и вправду казалось, что все нормально. «Я тебя люблю…» — эти три слова прозвучали лишь для того, чтобы отвязаться и сменить тему.
— Любишь… — обреченно, разочарованно, почти безжизненно повторила за ним Ева, словно закончила чтение своего смертного приговора.
— Ага, — гаркнул Глеб, оторвавшись от бутылки. — Именно!
Он встряхнул голову, уронил ее на грудь и с призывным стоном, проведя рукой по шее к затылку, запустил пальцы в волосы. Эти его руки… Сильные, всегда такие уверенные, нахально-уверенные руки. Ева не хотела, но смотрела и любовалась. Как загипнотизированная.
— А-а-а… Как голова болит! — простонал Глеб, но тут его взгляд оказался в области паха, и он улыбнулся — невольно, вальяжно, обворожительно, как только он один умеет. Улыбнулся и поздоровался: — Привет! А вот ты, малыш, никогда не болишь… Спасибо тебе! Только ты меня понимаешь…
Глеб сделал еще один глоток из бутылки, поставил ее на стол, и закусил выпивку оставшейся еще с вечера, потемневшей и подсохшей четвертинкой яблока. Раздался характерный хруст. Этот особенный хруст… Словно бы ломаются какие-то маленькие, крошечные, игрушечные стены. Стены маленького, крошечного, игрушечного мира. Плоть яблока напрягается от давления и трескается, пропуская в себя белые резцы.