–Если там другие? – засомневался Сорокин.
– Я с ним не ради забавы вожусь, а для науки – ихтиологии, – с гордостью сообщил рыбак. – С интересом читал книгу Сабанеева «Рыбы России» и тоже хочу, что-то новое открыть, внести свой вклад в ихтиологию.
– Стремление похвальное, но не издевайся над карпом.
– Мг, странный ты человек. Разве не знаешь, что в лабораториях ради науки препарируют лягушек, морских свинок, хомячков, а ты пожалел глухого и немого карпа.
На этот аргумент Иван ответил стишком: «Мамалыга папушой, у Степана хер большой…» и с невозмутимым видом удалился.
Однажды, утром, выпив пол-литра сухого вина Каберне, Степан пришел на берег. Забросил леску с наживкой в воду и стал пристально наблюдать за поплавком из гусиного пера. Прошел час, за который стрекоза с прочными крылышка успела несколько раз совершить посадку и взлет с поплавка, но ни одной поклевки. «Неужели карп настолько сытый, что воротит морду от наживки? – размышлял рыбак. – Или обленился, возомнив себя царской рыбой».
Еще прошло полчаса, а поплавок замер, будто застывший не в воде, а в гипсе. Неожиданно черт принес Сорокина.
– Степ, бросай это дохлое дело, пошли в бар, выпьем пивка с солеными сухариками. Угощаю.
– Пока не поймаю Карп Карпыча, ни шагу отсюда, – твердо произнес Мамалыга.
– Тогда слушай анекдот, – предложил Иван. – Сидят на берегу пруда в двадцати метрах друг от друга два рыбака с удочками. Они вытаскивает из воды карася за карасем, а у второго поплавок не шевельнется. «Вот незадача?» – посетовал неудачник и, подойдя к рыболову, спросил. – На какого живца ловишь, любезный?
– На дождевого червя.
– Так и я на червя, но не берет. Может у тебя место прикормленное, клеевое?
– Обычное место.
– Давай меняться?
Поменялись они местами, но ситуация не изменилась.
– Может у тебя черви особые? – допытывается неудачник.
– Обычные, на огороде выкопал.
– Я тоже на огороде.
– Э-э, – хитро прищурил глаза рыболов. – Червь червю– рознь. Ты на кого ловишь, на самку или самца?
– Как же он их различает? – нетерпеливо спросил Мамалыга.
– Элементарно, благодаря смекалки. Перед тем, как насадить на крючок, пропускает червя между зубами. Если он зацепился яйцами, то значит самец. Откладывает в сторону и наживляет самку. Она для карася вкуснее, отбоя нет. Ха-ха-ха! Здорово я тебя разыграл?
Сорокин разразился хохотом.
Степан, посрамленный и смущенный, потребовал:
– Не ржи, Иван, всю рыбу распугаешь!
– Кроме лягушек здесь наверное, уже ничего не водится, – предположил сосед. – Послушай еще одну потешную историю. Один заядлый, вроде тебя, рыбак прославился тем, что любил приврать о своих рыбацких успехах. На посиделках за домино или в пивном баре, не дожидаясь, когда его спросят, каков улов, он, раздвинув вширь руки, показывал, что выловил огромного окуня, либо пиленгаса. Настоящим рыбакам, побывавшим на промыслах в Атлантическом и Индийском океанах, не говоря уже о Черном, Азовском и Средиземноморском морях, надоело его бахвальство. Однажды, когда он, приняв за воротник, в очередной раз, принялся рассказывать, какого сома он поймал в озере, где эта рыба отродясь, не водилась, то несколько рыбаков связали ему руки. Но тот, не растерялся, сцепив пальцы обеих рук и потрясая ими, заявил: «Давеча я поймал сома с таким вот глазом. Все покатились с хохоту, поднесли ему граненый стакан водки за находчивость. Может и тебе развести в этом боле сома или сазана. Будет,, чем хвастануть.
–Пошел на хер, без тебя тошно, – отмахнулся Степан.
– Ну, прощавай, покеда, привет Карпу Карпычу, – произнес Сорокин и, довольный тем, что вывел соседа из себя, ретировался на свое подворье.
Мамалыга с досады закрепил удилище на берегу и решил осмотреть камыши. Его взгляд зацепился за обглоданный скелет, в котором благодаря воображению он признал останки Карпа Карпыча. «Наверное. Соседский котяра Кузька, часто наблюдавший за рыбаком, когтистой лапой поймал карпа, вытащил на берег и полакомился. Ну, разбойник, держись!»
На следующий день Алексей Петрович отправился в город на рынок к автомашине с емкостью «Живая рыба». Рыбацкая страсть и азарт неукротимы. Очередному Карпу Карпычу уготована незавидная участь общения с оригинальным самородком-ихтиологом.
ЖАЛОБА
В полночь, выпив чашку бразильского кофе для вдохновения и бодрости, как это в свое время делал плодовитый на романы Оноре де Бальзак (это пристрастие его и погубило), Артем Янович Поклепов сел за пишущую машинку. В который раз, сожалея о том, что о персональном компьютере из-за дефицита средств, остается лишь мечтать. Натренированный долгими ночными бдениями мозг выдал на-гора заглавные фразы. Застучала машинка и на вставленный в каретку чистый лист бумаги цепочкой легли буквы: «Мужественному начальнику ОБЭП господину …! Прошу вас принять архи решительные меры к гражданину Козявкину П.Ф., уличенному мною в хищении частной собственности, которая по закону является неприкосновенной. Фамилия у него безобидная, мол, всяк горазд козявку обидеть, всего лишь для конспирации, отвода ваших проницательных глаз. Не верьте, в его действиях криминал, а если, глубже копануть, то рецидив».
«Поделом ему, – рассуждал Поклепов. – Давеча из его кухни жареным мясом и салом пахло. Что-то тут нечисто, я которые сутки сижу без мяса и масло, голодаю, а он жирует. За какие шиши, ведь у меня пенсия на 50 гривен больше? Пусть его ОБЭП, как следует, прощупает, явно живет не по средствам. Брюха, словно у бабы на последнем месяце беременности, три подбородка, как у борова свисают и лукавые глазки жиром заплыли. Проверка не повредит, пусть на нервной почве хоть малость похудеет, лишний вес для его же пользы сбросит. Профилактика охладит пыл. Слишком скуп Козявкин, никогда по-братски не поделится. Одним словом, жлоб!»
«Достопочтенный председатель профкома тов…, – начал он следующую депешу. – Обращаю ваше внимание на гражданку легкого поведения Дуську Синеокую. Она ежедневно и еженощно оскорбляет нравственность, подает дурной пример молодежи в аспекте сексуально-брачных отношений. Может стать источником распространения СПИДа, сифилиса, гонореи и другой заразы».
«Эх, Дуська-вертихвостка, я тебя проучу, наизнанку выверну, – торжествовал Артем Янович. – Живо отважу твоих ухажеров-бойфрендов. То на черной, то на белой иномарке ее катают. А вечером и ночью шабаш, пьянки-гулянки, музыка, до утра покоя нет. Так то она культурный досуг проводит, святые чувства бережет. Моему творчеству мешают. Все инстанции на ноги подниму, а выживу ее из дома, сломаю гордыню. Сердце и руку ей предложил– отвергла, стар мол, а того, глупая не поймет, что старый конь борозды не испортит. У меня других достоинств с избытком. Я – личность творческая, утонченная, а не такой-сякой Ванька с водокачки».
Всю ночь в пропахшей кофе комнате стрекотала машинка: «Любезный главный редактор…», «Многоуважаемый прокурор…»Весьма чуткий главврач психдиспансера…» и т. д. и т. п.
И вдруг, как удар обухом по голове: анонимки не подлежат рассмотрению! Поклепов впал в транс, побледнел и осунулся. Две ночи к машинке не подходил. Кризис, депрессия. Виски бальзамом, вьетнамской звездочкой растирал, нашатырный спирт нюхал, горло и пищевод водкой грел, а в пальцах зуд. «Писать хочется, очень хочется, – шептал он словно заклинание. – Обидно, сочинишь, терзаемый муками творчества, а какой-нибудь чинуша, не читая твое произведение бросит в корзину. А прежде любо-дорого вспомнить, по первому сигналу комиссии-ревизии шмон наводили Переполох! Всех соседей и скандальных жильцов из соседних домов в кулаке держал. Для кого теперь сочинять, для кого ночей не спать?»
Печально поглядел на безмолвную машинку и позвонил приятелю Выдрину: