Вытряс последние капли, поболтал пустую. Швырнул вперед… Опять плеснуло. Река…
— Что теперь, — сам себе. Повернулся. — Пошли к мамке твоей. Разбудим. Скажем, я на тебе женюсь — может, нальет?
— Жанаты ўжо.
— Это кто тебе сказал? Я свободен.
Коля затих. Вслушался. Анестезия.
Опьянение разворачивалось в нем, как бесконечный свиток.
У свободы вкус грязной, засаленной мыльной птички.
30/ Коля очнулся в воде. Заколотил руками, отбиваясь.
Колено ушло в мягкое. Да тут по пояс.
Выдрался, в иле, как свежеслепленный голем.
Полчаса ползал по берегу искал одежду. Голым задом, на траву. Посмотрел на воду: не понравилось.
Взбирался — падал, съезжал вниз. Земля продавливается через пальцы. Ног до щиколоток уже нет.
…встал черной стеной. Допёрло, что в окно не влезть. Торкнулся в дверь. Теплота, мягко надавила на уши.
Голым задом, к входной двери. Нашарил куфайку, наброшенную на гвоздок. Вдвинул руки в рукава: вылезли по локоть.
Коля брел к сараю, путаясь в женских бурках, бурки ему малы и не застегиваются. Кроме бурок и ватника чуть ниже пояса — больше ничего.
В сарае холодрыга. На ощупь открыл близко расположенную клетку.
Крол забился к задней стенке. Скользкий… Кусается? За уши. Так не удержать… Втиснул вторую руку.
Наконец вытащил, как щенка, поперек живота. Большого щенка. Сунул, оцепеневшего, за пазуху. Теплый. Мягкий… Запахнул полами ватника.
Крол вдруг яростно ударил задними. Не смог удержать. С силой оттолкнувшись, расцарапав ему живот, прыгнул в темноту.
— Сука…
Стал открывать клетку за клеткой. Клетки в три яруса. Кролы жмутся в глубину, нос не кажут. Вломил по передней кулаком — только кожу ссадил.
Так. Тогда по-другому. Схватился сверху обеими и рванул на себя всю стену.
Кролы стали сигать наружу пушечными ядрами, чуть не сбили с ног. Да сколько их?.. Царство летучих кролов.
Коля ползает по грядкам, босой, в распахнутой куфайке, ловит кролов. Зверьки будто в стрессе: холодно и непонятно; сидят горбиками; но только схватить — резво вбок прыг. В руки не даются.
30/ Проснулся в кровати.
Подошла Геля, откинула одеяло и ухватила его промеж ног.
Коля лежал, как мертвый.
— Геля… — тихо сказал. — Убери руку.
Глядя в глаза, сдавила — как кур у себя на ферме; не пошевельнулся, хотя больно.
— Я сейчас при тебе нож себе в горло воткну, — едва разжимая губы. — Неприятно будет. Вытирать долго.
Отпустила, не сказав ни слова, отошла.
— Дай чего-нибудь одеться.
— Одежда твоя… Висит. Постирала.
Коля вышел в одеяле, завернутый, как патриций. Тепло, печка топится, над печкой на веревке штаны.
— Зачем ты унесла? Посмеялась?
— Няма чаго рабить. Малая Кирэева прибегла, у соплях. Думала, потонул.
— Уносить для чего?
— Решила, что посадят. Спалохалась. Голова болит? Покушай капусты.
— Скажи, что Виля не умер. Тоже посмеялись.
— Сдох, — спокойно подтвердила. — Чего тебе той Вильям? Одна слава, тракторист, его и поховать некому. В городе закопают.
— Ладно. Спасибо за всё, Геля. Штаны просохнут, пойду.
— Я не гоню. — Глянула с сочувствием: — Оставайся. Можа еще вернется.
— Вернется, конечно. Я пойду.
Штаны высохли, Коля оделся. На выходе из деревни ничья яблоня, на ветке застрявшее яблоко, остальные попадали. Рост высокий — зацепил ветку, подтянул к себе, сорвал.
Небольшое, чуть вдавленное сбоку. Антоновка, кислое, наверно, болталось в кармане, вместо каштана, вместо птички.
31/ Зачем оно тебе утром или вечером?
Какая от него тебе польза днем?