Ужаснулся Северин, хотел к девице броситься, да дорогу детина бритоголовый заступил. Рука в перчатке стальной, хищные когти страшно блестят в пламенных отблесках, только глаза сенельца - еще страшнее. Не иначе как ястреб добычу высматривает, а не человек на человека смотрит.
- Кто таков?
- Это деревянщик наш, белокрайский, - голос старосты надломился постарел - едва узнать можно, да и сам Вышемир весь сгорбился, одряхлел. Видать, и ему от званых гостей досталось.
Ухмыльнулся сенелец, смягчился взгляд.
- Что же, околдованный? Или распри ищешь? Не зря же здесь демоницу поджидаешь?
Растерялся парень, не смог ничего ответить. Всё взгляда от Радмилы не отводит, а самого колотит, словно озноб бьет.
А воевода сенельский тем временем свои порядки наводил: жестами приказы раздал своим подчиненным, одного в избу отправил. Охватили кольцом бритые воины сельчан, точно на казнь всех свели.
- Ну-ну, не робей. Деревянщик, значит? И давно ты эту ведьму знаешь?
- Не ведьма она! - вспылил парень, не подумав. Шагнул с угрозой на магоборца, но тот не моргнул даже. - Травница! Людям помогает, исцеляет от недугов да от тварей лесных бережет. Ворожея она. Нет от нее зла.
- Нет, говоришь?
Прищур ястреба стального не смутил молодца - не отступил он, не передумал против магоборца одному стоять. Сенелец же понял, что к чему. Чуть головой в сторону кивнул - окружили Северина. Силы недюжинной хватило, чтоб псов сенельских раскидать, отбиться, но как схватила рука в стальной перчатке за запястье, так и не смог ничего сделать Северин - медвежья хватка у воеводы была. Мигом руки за спину заломили да на колени посадили. Заворчал люд было - дескать, не троньте невинного, да на белокрайцев тоже тумаки посыпались - чтоб потише стояли, молча глядели.
Из хаты ворожеи вышел прислужник со шлемом ржавым в руках.
- Лева Богда, никак пехота наша, северная?
Встретились взглядами Радмила и Северин. Скорби да боли в глазах - на весь мир хватит, не утолить ни надеждами, ни радостями. А ястреб знай себе кружит над добычей, всё души терзает. Уж никто боле не смеет за них словечко замолвить.
Взял факел палач, подошел к хижине да кинул огонь внутрь.
- Так ты дезертир, выходит? С таких спрос один, и без разговоров, - лева Богда к самому лицу Северина склонился, так что почувствовали оба раскаленные дыхания друг друга. - Самому-то не стыдно? Родину предал. Шашни с ведьмой завел.
Ответ сквозь зубы парень процедил, сколько мог в слова презрения и ненависти вложив.
- Родина нынче балахон черный надела, лысиной уродливой красуется. За что ее любить такую, что на смерть мучительную простой люд посылает? Кому вы жертву эту принесли, колдуны, какому богу? Али снова у вас магия виновата? Это вам стыдно должно быть: ворожея одна столько жизней хранит, от неминуемой смерти раненного спасает. Вам такого во век не смочь!
Чудится ли: Поганая Пуща стонет. Идет кто-то к Белокраю, медленно, грузно. Деревья ломает, гудит, топочет так, что земля беспокоится.
Радмила слезу тихонько льет. Был шанс у Северина спастись, коли признали бы околдованным, да сам себе могилу выкопал, тайник раскрыв. Хозяин Леса никого не пощадит, осталось только на саму себя надеяться. Отняла ладонь от лица. Уста, что мгновение назад любимого целовали, кровоточат, когтями изуродованные.
В руках мытарей меч широкий сверкнул, взвился над головой Северина.
- Много же ты знаешь о нас, предатель. Кабы не служение наше, ходить бы всем смертным под гнетом колдовским, да в три погибели спины гнуть - демонам да богам жадным угождать, себя изматывать. Чай не знал ты страхов таких, пока в цеху деревянном работал? Не обсыпал солью двери да окна на ночь? И водой и едой заговоренной не травился. Вот тебе и воздаяние за хулу!..
Засияли лунным светом очи ворожеи, руки глубоко в землю ушли, потемнели, в дерн врастая. Березу пошатнулись, склонили кружевные кроны над полянкой. Веточки тонкие в цепкие путы обернулись, обвились вокруг клинка да вокруг глоток приспешников ястребиных. Ахнули люди, припали к земле. Будто гиганты зеленые, душат березки черное воинство, как кроликам трепыхающимся шеи сворачивают. Радмила гнев с поводка спустила, всю обиду накопленную в колдовстве сожгла. Еще немного, взаправду лешачихой станет, всего человеческого лишится. Уж кости черепные сквозь кожу просвечивать стали.
- Стой, Радмила! Не надо!
Голос, сердцу милый, в чувство привел. Тянется к ворожее Северин, да никак не вырваться от мучителей.
- Не надо, слышишь?
Взор - солнышко ясное, души песнь. Нет в нем места злобе жгучей и мести кровожадной. Крылья чудовищные, что расправа жестокая дает, не поднимут в те чертоги, где любовь обитает. Никакие злодеяния, даже во благо, во спасение, туда путь не укажут.
Ворожея отпустила путы.
Сердце замерло, душа во тьму бездонную опустилась - не вернуться, не выглянуть.
Мрак окружил Северина, ослепил. Давно не виделись с Бесом, и еще бы век не встречаться. Смотрит на парня демон в упор, скалится довольно.
Рок злой не обманешь.
Мягко и легко клинок под тяжестью своей сквозь плоть прошел да к земле опустился. И покатилось всё перед глазами...
Разум опустел, словно дом покинутый. Вместо сердца - дыра глубокая, ветру в ней простор и раздолье, стуже зимней - обитель. Все заговоры тотчас Радмила позабыла - горе всё собой затмило, с головою в саван непроницаемый обернуло.
Грубая сила из омута вынырнуть заставила - за волосы сенелец Радмилу кверху дернул, голову девицы к себе подняв.
- Что ворожея, что травница - всё одно ведьма! - слова ядом змеиным выплюнул, да ранить сильнее уж некуда. - Что, ведьма, подкосило? Погоди, еще не всё!
Потащил за собой, как ветошь немощную, кинул в избу, от огня стонущую, да дверь захлопнул, подперев выломанной ставней. Опомнилась Радмила, бросилась наружу, да сил уж не осталось совсем. Ослабела, осела на пол.
«Прости меня, отче, не послушалась...»
Пламя прожорливое поймало подол наряда обрядного, облизнуло ноги девичьи, побежало по лентам белым да заплелось в косу русую.
«Прости меня, матушка-наставница, подвела тебя, не сдюжила...»
Жар вокруг. Горит всё весело, словно празднество какое, завораживает пламенный танец, а душу лед сковывает. Готова Радмила в объятия смерти кинуться.
«Подожди меня, Северин, не уходи далече...»
Не отрываясь, глядят сельчане на полыхающую избушку. Блестят слезы на лицах, будто воск стекает по свечным огаркам, пламенем раскаленным. Не думал никто, не загадывал судьбы такой заступнице робкой, никакими мольбами содеянное не исправить, вину не загладить - на проклятье вечное, муки душевные сами себя обрекли белокрайцы.
Бросилось мужичье на мытарей - прогнать черных магоборцев, да те немедля мечи в ход пустили. Трава вкруг багровой стала.
Из вишняка белое воинство показалось. Пасти волчьи огромные, клыки - точно сабли, когти - точно ножи. Завыла Погань на все голоса, да поздно. Другая кончина уж людей поджидает.
То ли крик последний из-под поленьев рухнувших вырвался, то ли пламя торжество свое провозгласило, то ли зверь какой на зарево в ночи злился. Средь летучих красных мух, взвихрившихся в высь чернильную, загорелись три глаза чудовищных. Содрогнулась земля от поступи Бесовой. Пурга белая пронеслась - простились яблоневые сады с благодатью. Вернулся древний хозяин здешних мест, как и обещал. И голод свой неистовый всласть утолил...
Эпилог
Уж стих голос старика давно, а Агнешке всё мерещатся среди чудного птичьего пения, окружившего полянку с остовом хаты, людские крики - отголоски бойни, учиненной сенельцами. Вольно-невольно всматривается ведьма в темноту, что за обгоревшими стенами притаилась, и кажется, что вот-вот поднимется белый девичий силуэт, выйдет из избы ворожея навстречу гостям. Но нет никого в округе, кроме Агнешки и Беримира. Сиротливо катится по щеке девчонки слезинка. Уж кому, как не Агнешке, знать, до чего люди жестокими бывают. Хлебнула горя еще в Темнолесье.