Со всей суровостью мужчина речь ворожеи прослушал, брови насупив. Ничего не сказал, к семье вернулся, на дочь с презрением глядя, но как взглядом с женой встретился, глаза в сторону отвел.
Небо тучами заволокло — чернота непроглядная, новолуние. В яблоневом цвету бродят оранжевые отблески от кострища. Голову обносит, сердце стучит часто-часто. Тяжко ворожее к обряду приступать, будто порог какой перешагнуть надобно, через который больше одного раза не переступают.
Вдруг молвит Вышемиру:
— Кидай козленка в огонь.
Люди разом замолчали, ушам не веря. Староста остолбенел.
— Кидай.
Ужас на лице мужика появился. Расширенные глаза в темноте видно стало.
— Да ты что, Радмила! Как же мне живое создание да в огонь?
— Кидай, коли зла Белокраю не желаешь. Если ворота не заперты останутся, сгинет всё. Кидай.
Сурово на него смотрит ворожея. Не просит, не требует — повелевает, страшно что поперек ей сказать. То ли ночь колдовская сети забрасывает, то ли силы к себе колдунья притягивает — сумрак плотный сгущается, хладом веет, страх суеверный разум пленяет.
Бросил козленка Вышемир в костер, как от сердца оторвал, — не глядя, резко, нервно. Отвернулся тут же, ежась от диких воплей животного. Люди детям глаза закрывают, сами слез сдержать не могут.
Вскинула руки Радмила, ладони к огню повернув. Глаза будто сами жаром запылали.
Мигом пламя фиолетовым стало, столбом к небу поднялось, точно древо; съело жизнь и потекло к яблоням, языками по земле перебираясь, словно корнями-вьюнками. Искрами зашлось, подобно горнилу кузнечному, да потухло тут же.
Стоят люди не живые не мертвые. Чудес таких отродясь в Белокрае никто не видывал.
Тени меж яблонь хороводы повели, проблески замелькали — будто море звездное на землю опустилось да заволновалось. Ворожея рукой вокруг себя повела, разгладила полотно-небосвод, да объятия раскрыла, будто приглашая кого-то. Зашуршали браслеты-кольца на запястьях, роняя серебристые искры с рун. Вторила тьма призыву: взвихрила пыль да пепел кострища, средь деревьев развеянные, подняла до росту человеческого и вылепила дев белых в таких же точно одеяниях, как ворожея. Идут призванные полуночницы, а трава под ногами не приминается; живые, вздыхают, а грудь от дыхания не вздымается. Глаза морозные, жемчужные — слепые, а головой девицы в стороны поводят — всё видят. Поклонилась им Радмила в пояс, молвила:
— Прощения прошу за сон ваш нарушенный. Отдых заслужили вы за стражу свою, но без помощи вашей мне не справиться. Одной силы-реки не удержать, а иначе никак землю оскверненную не очистить.
Голоса — ветра шепот, слова — дождя песня. Говорят ворожеи все единым гласом, но каждая по-своему головой кивает, рукой взмахнет, качнется.
— Край этот наш покой хранит, и коли замки усыпальниц сорваны, надобно вернуть их. Как при жизни нашей яблоневый цвет горел, так и после смерти вопреки всем напастям пламенеть должен.
Встали перед садами призраки, аккурат на границе самой. Руки над землей простерли, шепча никому неведомые заклинания.
Показалось крестьянам, будто вовсе свет во всем мире померк. Холодом от земли повеяло, будто от воды студеной. Пар ли, туман ли — затянуло всё саваном сизым, под которым сияющие жилы расползлись, ни дать ни взять — сияние северное. Глаз не оторвать. Но что-то подсказывало: дотронешься — сгинешь. Северин, за яблоневым стволом укрывшийся, пошевелиться боится — змейки светящиеся у самых ног снуют. Баюн же смирно на плечах сидит, даже хвостом не дергает. Только это парня и успокаивает.
Сила, из недр глубоких призванная, внимала ворожеям, слушалась и Радмилу, и полуночниц, и там, где не хватало узоров-жил, сплетала новые кружева, такие яркие, что не будь завесы туманной — ослепли бы все.
Гул далекий где-то внизу разносится, будто сама землица гневается, а ни звука не слышно, только чудится, что вот-вот под ногами почва всколыхнется, будто кто под ней столпы, твердыню подпирающие, ворочает. Могучи древние силы, страхи старые, давным-давно в людские души заложенные, пробуждают. Не смеет никто из народа шелохнуться, словно силы эти враз жизнь забрать могут.