— Я хочу вновь вернуться к вашей карьере, — говорит мисс Боннард. — Надеюсь на ваше понимание.
Все время, что я даю показания, она безукоризненно вежлива. Но я все равно ее боюсь — боюсь этого неестественного хладнокровия, собранности, исходящей от нее уверенности, что она знает что-то очень важное, что нам еще только предстоит узнать. Пожалуй, она моложе меня лет на двадцать, ей не больше тридцати пяти — не намного старше моих сына и дочери. Должно быть, ее звезда в адвокатуре взошла очень рано.
Один из присяжных, крайний справа, чернокожий мужчина средних лет в розовой рубашке, откровенно зевает. Я смотрю на судью: взгляд у него внимательный, но глаза полуприкрыты тяжелыми веками. Только мой собственный защитник Роберт выглядит встревоженным. Слегка нахмурившись и сдвинув густые светлые брови, он сосредоточенно наблюдает за мисс Боннард. Позже я буду гадать, не насторожила ли его кажущаяся небрежность ее тона.
— Не могли бы вы напомнить суду, — продолжает она, — когда вы впервые посетили заседание парламентского комитета? Как давно это было?
Мне не следовало облегченно вздыхать, но я ничего не могу с собой поделать — это легкий вопрос. Критический момент еще не настал.
— Четыре года назад, — уверенно отвечаю я.
Молодая женщина делает вид, будто ищет что-то в своих записях.
— Это был… комитет Палаты общин по…
— Нет, — возражаю я. — Вообще-то это был постоянный комитет Палаты лордов. — Я чувствую себя на своей территории. — Постоянных комитетов больше не существует, но в то время при Палате лордов их было четыре и каждый курировал определенную сферу деятельности. Я выступала перед постоянным комитетом по науке с сообщением о достижениях в области компьютерной расшифровки генома.
— Вы ведь работали в Бофортовском институте, не так ли? На полную ставку, прежде чем перешли на свободный график? — перебивает меня мисс Боннард.
— Э-э… Ну да, его полное название «Бофортовский институт исследования генома»… — Странный, неизвестно к чему относящийся вопрос на мгновение сбивает меня с толку. — Да-да, я проработала там восемь лет на полную ставку, потом перешла на сокращенный график, два присутственных дня в неделю, что-то вроде консультирования, и я…
— Это один из самых авторитетных в нашей стране исследовательских институтов, верно?
— Да, наряду с институтами в Кембридже и Глазго, то есть в моей области, полагаю, да. Я была очень…
— Не могли бы вы сообщить суду, где находится Бофортовский институт?
— На Кинг-Чарльз-стрит.
— Она идет, если не ошибаюсь, параллельно Пэлл-Мэлл до Сент-Джеймс-сквер?
— Да.
— Там поблизости расположено много разных институтов, так? Институтов, частных клубов, научных библиотек? — Она смотрит на присяжных и слегка улыбается. — Коридоры власти, так сказать…
— Я не… Я…
— Простите, так сколько лет вы проработали в Бофортовском институте?
Я не могу с собой справиться: в моем голосе звучит нотка раздражения, хотя и против этого меня настойчиво предостерегали.
— Я до сих пор там работаю. Но на полную ставку — восемь лет.
— Ах да, извините, вы уже говорили. И в течение этих восьми лет вы ездили туда каждый день, автобусом и метро?
— Главным образом на метро, да.
— Вы шли пешком от Пикадилли?
— Обычно от станции метро «Пикадилли», да.
— А там много мест, чтобы поесть в перерыв, выпить кофе? Зайти в паб после работы?
На этом месте прокурор, миссис Прайс, испускает нетерпеливый вздох и начинает поднимать руку. Судья поверх очков смотрит на молодую женщину-адвоката.
Та отвечает примирительным жестом и добавляет:
— Извините, милорд, я уже подбираюсь к сути.
«Милорд». До сих пор мой опыт уголовного судопроизводства ограничивался телесериалами, и я ожидала, что к судье будут обращаться «ваша честь». Но передо мной — Олд-Бейли. Он — лорд, она — леди. Меня предупреждали: возможно, парики и церемонные манеры судейских покажутся тебе странными и даже пугающими. Но парики пугают меня ничуть не больше, чем архаичные формы обращения, — и то и другое кажется просто смешным. Что меня пугает, так это крючкотворство, бюрократия, сосредоточенная поза стенографистки, ноутбуки, микрофоны — все это бесконечное вращение жерновов судебной процедуры. Меня подавляет мысль о том, что с каждым произнесенным словом мое дело распухает, становится все толще и значительней. Я чувствую себя мышью, оказавшейся между гигантскими лезвиями комбайна. Я чувствую это, несмотря на то что подготовлена ничуть не хуже, чем любой другой свидетель. Об этом позаботился мой муж. Чтобы меня натаскать, он нанял одного из лучших адвокатов, из тех, что берут четыре сотни фунтов в час. Большую часть времени я даже помнила, что, отвечая, должна смотреть на присяжных, а не инстинктивно поворачиваться к адвокату. Я усвоила, что для этого проще всего держать ноги повернутыми в сторону присяжных. Нужно откидывать плечи назад, оставаться спокойной, поддерживать визуальный контакт. Все это я делала и, как подтверждает моя команда, отлично справлялась.