Разные судьбы у интернатских детей, однако все отмечены каким-нибудь горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого по тюрьмам да зонам, у кого опочили, сгинули без вестей.
Трудное и зачастую даже неблагодарное дело растить сирот. Они точно бы кустики с тайными шипиками или колючками: этакие пышные, с цветами – порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям – и вскрикнешь. Уколотое место потом долго саднит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; однако же раниться всё одно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет боль, но в том и мужество, если не подвиг, этих людей, что они, добровольно укалываясь, наперекор всему ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель, конечно же, набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных детишек – поистине многотрудное дело; сколько знаю людей, которые отступили, ушли. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш коротенький сказ – об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут её теперь многие бывшие питомцы и их дети. Работает она в школе-интернате славного сибирского города Ангарска, города нефтехимиков и строителей, города, рождённого Победой.
2
Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу – в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те поднялись против – такое частенько случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой словно бы проплывает мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:
– Опять эта наша Белка куда-то набаламутилась. Не сидится же человеку – прыгать, бежать, лететь ей надо.
– Что за Белка? – интересуюсь.
– Да вы что же, не знаете?! – плавно вскидывает ручками и приостанавливается. – Белла наша – звезда незаходящая, – посмеивается женщина. – Скоро уж бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, чего вытворяет: в поход аж на неделю навострячилась, а на дворе – март. Ветер завивает и мороз пощёлкивает. Какие же могут быть походы с детьми в марте у нас, в Сибири?
И, плотненько укутавшись толстой пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко и валко двинулась своим путём. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой набаламучивала своих ребят Белка. Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и усердно набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они пособляли детям. Все увлечённо, громко, жестикулируя переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая по-птичьи руками-крыльями и кивая головой в одобрении или несогласии, маленькая – так и тянет сравнить её с воробьём – женщина в поминутно сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть её лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая перед тобой. Она до того живо и стремительно перемещалась, что было сложно уследить за ней, но прекрасно слышался её распорядительный, звончатый голос: