Он заканчивал в десять минут десятого и выходил из квартиры ровно в тот момент, когда церковные часы отбивали половину. Лидия оставалась сидеть на краю кровати и снова прислушивалась к щебету птиц.
Кровь из язвы в правой ноздре капала не переставая. Прямо на тротуар Остгётской улицы. Хильдинг почти бежал – пусть он только что вышел оттуда, но он не из тех, кто копит ненависть или, наоборот, взращивает в себе уважение к Аспсосской «качалке». И он почти бежал, объятый яростью и паникой, от этой гребаной собесовской тетки. Аж чуть не задохнулся, пока добрался до Кольцевой, до станции Сканстюль.
Насрать мне на твои гребаные талоны. Сам бабла достану. Как-нибудь.
– Эй, ты.
Хильдинг ткнул пальцем в плечо одной из девчушек, что стояли на перроне. Лет двенадцать-тринадцать, догадался он. Она не ответила, и он ткнул пальцем снова. Она демонстративно отвернулась к туннелю, из которого вот-вот должен был показаться поезд.
– Эй, ты. К тебе обращаюсь.
Он видел у нее мобилу. Он протянул руку, сделал еще шаг, вырвал телефон у нее из рук и, не обращая никакого внимания на ее вопли, повернулся спиной и быстро набрал номер.
Хильдинг откашлялся:
– Сеструха? Это я.
Она помедлила с ответом, так что он быстренько продолжал:
– Сеструха, блин, дай денег.
Он услышал, как она вздохнула, прежде чем сказать:
– Ты ничего от меня не получишь.
– Сеструха, жратва. И одежа. Только на это.
– Сходи в собес.
Он зло уставился на мобилу, набрал побольше воздуха и заорал туда, где, по его мнению, находился микрофон:
– Бля, сеструха! Мне ж придется самому надыбать! Так и знай!
Она ответила точно так же, как и в прошлый раз:
– Это твой выбор. Твоя проблема. Не навязывай ее мне.
Хильдинг Ольдеус крикнул еще раз в электронную пустоту, которая образовалась в телефоне, когда на том конце повесили трубку, а потом хряснул запачканную кровью мобилу о бетонный перрон. Когда он зашел в вагон подошедшего поезда, хозяйка мобилы стояла и размазывала слезы.
Он встал напротив вагонных дверей и глубже зарылся в кровоточащую язву. Капли крови, пот и грязь на безжизненном лице. Выражение – точно он принюхивался.
Он вышел на Т-Сентрален и поехал на эскалаторе прочь из подземки. Слегка дождило, но он вообще не был уверен, шел дождь сегодня утром или нет. Он огляделся вокруг. Как же он вспотел в этом плаще! Реально – спина вся мокрая. Он перешел на другую сторону улицы Кларовой горы, быстро прошмыгнул между домами и вошел в ворота кладбища Святой Клары.
Пусто. Совсем пусто, как он и надеялся.
Заначка, припрятанная тут, наполовину пустая. Ну да другой нет.
Он прошел мимо большущего Камня Бельмапа[3] и вышел к скамейке, что стояла за ним, под ветвями дерева, которое он определил для себя как вяз.
Он выставил ногу, что-то напевая. Одна рука в правом кармане плаща – там даже стиральный порошок остался, он медленно мылил его пальцами. Другая, в левом, открывала упаковку с почтовыми марками. Двадцать пять маленьких пакетиков, восемь раз по шесть сантиметров. На дне каждого – малость амфетаминчику, который он принялся смешивать с порошком.
Наступил вечер. Рабочий день окончен, больше никто не придет.
Лидия медленно прошла через всю по-уютному темную квартиру. Включено всего лишь несколько ламп. Квартира была довольно большая, пожалуй, самая большая из всех, в которых ей пришлось побывать с тех пор, как она приехала сюда.
Она остановилась в холле.
Сама не зная почему, она уставилась на ковер с рисунком из мелких черточек. Они наполняли пустую комнату от пола до потолка. Она часто так стояла, глядя на ковер, позабыв обо всем на свете. Она понимала – это оттого, что он был похож на другой, который она видела давным-давно в другой комнате, на другой стене.
Лидия так четко помнила эту стену, эту комнату.
И омоновцев, что ворвались тогда, и папу с другими мужиками, стоявших у стены, и голоса, кричавшие: «Заткнись! Заткнись!» И потрясающую тишину в конце.
Она и тогда знала, что папа уже один раз отсидел в тюрьме. Что он вывесил на стене их дома литовский флаг, и за это его осудили на пять лет в Каунасском СИЗО. Она тогда была совсем маленькая – всего несколько лет. Но вот флаг – она покачала головой, – нет, она по-прежнему не могла этого понять. Работу он, естественно, сразу же потерял. И однажды – она ясно помнила это, – когда водка закончилась, щеки покраснели, а они все сидели в комнате с ковром в черточках (а вокруг лежало краденое оружие, которое вот-вот собирались продать), он громко спросил: «Ну а что ж мне еще делать?» Дети есть хотели, государство отказывалось платить, так что же, черт побери, ему оставалось делать?
Лидия стояла в холле. Ей нравилась и тишина, и вечерние сумерки, которые медленно успокаивали, убаюкивали.
Мелкие черточки на стене ползли вверх; чтобы за ними проследить, ей пришлось запрокинуть голову. Высокие потолки. Старинная постройка. Она подумала, что она несколько раз работала в одиночку в значительно меньшей квартире, а вот другие всегда были в паре, так что мужчины, которые стояли сначала на лестничной клетке и стучали в дверь, могли выбирать.
К ней должно было приходить двенадцать. Каждый день.
Можно и больше, но не дай бог меньше. Тогда Дмитрий бил ее или сам трахал столько раз, сколько она «недоработала». Только в задницу.
У нее, разумеется, был свой ритуал. Каждый вечер.
Она принимала душ, всегда очень горячий, чтобы смыть их прикосновения. Она принимала свои таблетки – четыре рогипнола и валиум, запивала небольшим количеством водки. Она одевалась в огромное безразмерное платье. Оно висело на ней как на вешалке, скрывая очертания – ни увидеть, ни дотронуться.
Но несмотря на это, иногда нижняя часть ее живота заметно округлялась.
Она знала, как так случалось, что она залетала. Знала почему. Обычно появлялась пара новых клиентов, с ними тяжело было справиться. Да она и сама редко о чем их просила – она же понимала, что важнее всего, чтобы они захотели прийти еще раз.
Лидия устала от мелких черточек и вместо них смотрела теперь на входную дверь. Как долго она уже не выходила за нее? Она точно не помнила, но что-то около четырех месяцев. Так ей самой по крайней мере казалось. Она думала пару раз разбить окно на кухне – оно не открывалось, точно так же как и остальные. Она хотела пролезть между осколками и прыгнуть вниз, но испугалась. Квартира была на седьмом этаже, так что неизвестно, что было бы, если б она все же прыгнула и упала на землю. Она подошла к серой плоской двери, потрогала ее – холодную, твердую. Она стояла, закрыв глаза, протянув руку к красной лампочке. Медленно вздохнула и молча прокляла оба электронных замка. Как их открыть, она не знала. Она пыталась подсмотреть, что там нажимал Дмитрий, но безуспешно. Он знал, что она стоит у него за спиной и смотрит во все глаза.
Она вышла из холла, прошла через пустую комнату, которую они почему-то называли гостиной, потом мимо своей комнаты. Посмотрела на большую кровать, которую так ненавидела, но в которой приходилось еще и спать.
Дошла до крайней комнаты. Алениной.
Дверь закрыта, но Лидия знала, что клиента за ней нет, что Алена приняла душ и сидит теперь там одна.
Она постучала.
– Да?
– Это я.
– Я пытаюсь заснуть.
– Я знаю. Но можно все-таки я зайду?
Прошло несколько секунд. Лидия ждала. Пока Алена наконец не определилась:
– Конечно. Заходи.
Алена голышом валялась на неубранной кровати. Ее тело было темнее Лидиного. Длинные волосы еще мокрые – завтра с трудом расчешет. Она часто так лежала, когда все уходили, тупо глядела в потолок, думала, что ведь никогда ему не рассказывала о том, куда едет, а уже несколько лет прошло, но она все еще любит, тоскует и вспоминает тот последний раз, когда они были вместе, ну да, осталась всего лишь пара месяцев, она вернется к нему, к Яношу, и они поженятся. Потом.
3
Монумент в Стокгольме – камень с вырезанными на нем стихами известного поэта Карла Микаэля Бельмана.