Он и раньше встречал самого себя. Во всех вариантах. Каким он сам мог бы стать, если бы родился снова. Он улыбнулся, завидев одного из себе подобных – тот как раз входил в аквариум в рубашке с короткими рукавами и тонких брюках, – и тут она дотронулась до его плеча.
Он ее и не заметил, не слышал, как она подошла, – так увлекся своей игрой. Она стояла перед ним в темных очках, свитере и слегка мешковатых джинсах. Совсем такая же, как на фотографии. Длинные темные волосы, красивая, невысокая. Три года она была живым товаром. Ее насиловали изо дня в день. Но по ней и не скажешь. Она выглядела как девушка, когда ей двадцать и жизнь только начинается. Но он мог себе представить, что творилось у нее в душе. В душе она была старухой. Там зияла глубокая рана. Эта женщина никогда не оправится до конца.
– Сундквист?
– Сундквист.
Он кивнул ей и встал со скамейки. Они понимали друг друга без труда: он говорил на школьном английском, она – гораздо свободнее: она тоже учила язык в школе, но потом три года практиковалась в нем. Английский она всегда предпочитала шведскому.
– Как вы меня узнали?
– Я вас видела тогда. В квартире.
– Там было много народу.
– Я бы узнала вас, даже если бы прежде не встречала. Я знаю, как выглядят шведские мужчины.
Она показала на вход, и они отправились туда бок о бок, как старые знакомые. Он заплатил за обоих, и они вошли внутрь. Он никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы начать разговор, но она ему помогла:
– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать. Но отвечу на любой вопрос, конечно, если смогу. Буду благодарна, если мы начнем поскорее. Я доверяю вам, видела, как вы работали там, в квартире, но я очень хочу покончить со всем этим. Я хочу домой. Хочу забыть все, понимаете?
Она стояла спиной к стеклянной стене, за которой плавала какая-то рыба. Взглянула на него выжидающе. Он попытался придать себе спокойный и уверенный вид, потому что на самом деле боялся услышать ответы на свои вопросы.
– Я не знаю, сколько времени займет этот разговор. Все зависит от того, куда он нас заведет. Но я вас понимаю. И сделаю все, чтобы вы освободились как можно скорее.
Он не понимал, зачем нужны аквариумы. Не понимал, зачем нужны зоопарки. Звери в клетках. На что тут смотреть? Так что ему было нетрудно абстрагироваться от места, где они находились, не смотреть по сторонам, не отвлекаться и полностью сосредоточиться на Алене Слюсаревой и ее ответах.
На рассказе, которого он так боялся.
На событиях, которых не должно было бы быть.
Они беседовали – это действительно была скорее беседа, чем допрос, – почти три часа. Она рассказала о сутках, проведенных в городе, после того как она убежала из квартиры. О чувстве свободы во всем теле, о страхе, что ее вот-вот схватят, о тревоге за Лидию, которую она оставила с исполосованной спиной, почти бездыханной. Они поклялись никогда не расставаться, пока не вырвутся на свободу, но когда она бежала по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и потом, когда выскочила из подъезда, она верила, что на свободе окажется более полезной для той же Лидии, чем если бы осталась там, в квартире на седьмом этаже.
Он перебивал ее, если у него возникали сомнения. И тогда она уточняла то, что его интересовало. За всю беседу она ни разу не соврала – по крайней мере, так ему показалось.
Они медленно бродили по аквариуму, люди вокруг глазели на рыб, а она говорила о том, как уже стояла у причала, собираясь домой, когда из больницы позвонила Лидия и попросила принести ей все то, что потом использовала в морге.
Она просила его поверить: ей и в голову не приходило, что на самом деле задумала Лидия.
Он остановился, посмотрел на нее и объяснил, что цель этого разговора вовсе не в том, чтобы обвинить ее в соучастии в захвате заложников и убийстве.
Она взглянула ему в глаза и спросила, о чем в таком случае он хочет поговорить.
– Ни о чем. И обо всем. Именно так.
В кафетерии стояли простые стулья и круглые столики. Он взял два кофе, и они сели посреди зала, в окружении семейств с бесчисленными детьми. С голубых клеенок на них пялились огромные рыбы.
Она рассказала о ячейке в камере хранения на Центральном вокзале и о том, как пробралась в подвал, о пакете ICA, который она положила в мусорную корзину в больничном туалете. Он поддакивал ей и задавал наводящие вопросы, чтобы она рассказала ему все. Всю правду.
– А номер какой?
– Номер?
– Ячейки.
– Двадцать первый.
– И что там было?
– Мои вещи. Она брала всегда деньгами, только деньгами. За все «эдакое».
– «Эдакое»?
– Ну… бить. Плевать. Снимать на камеру. Продолжите сами.
Свен Сундквист сглотнул. Он явственно почувствовал ее омерзение.
– А она? Она там что хранила?
– Деньги. В коробке. И две видеокассеты.
– Что за видеокассеты?
– С правдой. Она их так и называла – моя правда.
– А что на них было?
– Ее рассказ. Она рассказала все. А я помогала, переводила. О том, как мы приехали в Швецию. О тех, кто обращался с нами как с вещами. О том, почему она ненавидела того полицейского, которого пристрелила в морге.
– Нордвалля?
– Бенгта Нордвалля.
Свен Сундквист не сказал, что он видел ячейку 21 и просмотрел видеокассету, что он сидел у себя в гостиной и слушал их рассказ; что ту кассету, которую Лидия Граяускас взяла с собой в морг, никто не увидит, потому что ее больше нет; что один полицейский уничтожил ее, чтобы прикрыть другого. Он не сказал ей, как ему стыдно и что он не в силах решить, вправе ли он скрыть от мира то, что случилось с ними, чтобы не выдавать своего друга и сослуживца. И что он до сих пор не знает, скажет ли он кому-нибудь то, что известно ему одному: существует вторая кассета с их правдой.
– Я видела его.
– Кого?
– Я видела его там, в квартире. Бенгта Нордвалля.
– Вы видели его?
– И он меня видел. Я знаю, он меня узнал. Я знаю, он узнал и Лидию.
Дальше слушать стало тяжело.
Она продолжала рассказывать, и он по-прежнему задавал наводящие вопросы, но мысли его где-то витали.
Он был в бешенстве. Такого с ним раньше не случалось.
Ему хотелось закричать.
Но он молчал.
Он больше не был скучным, обыкновенным человеком.
Он подавил свой гнев, но чувствовал, как его распирает изнутри.
Сохраняя внешнее спокойствие, он старался не показать ей, как боится ее слов. Не хотелось ее пугать: он понимал, чего ей стоил этот разговор и какой мужественной была эта молодая женщина. Сдерживался из последних сил.
Вдруг он вскрикнул.
Вскрикнул и немедленно извинился. Сказал ей, что ему вдруг стало больно, так что он не на нее кричал, а просто кольнуло вот тут, в груди.
Когда они стояли на борту катера, который вез их обратно в центр Клайпеды, ему до минуты был известен каждый час, который она провела на свободе, начиная с побега из квартиры на улице Вёлунда до задержания в гавани. Ярость по-прежнему бушевала у него в груди, и все-таки у него было чувство, что их беседа не закончена. Ему нужно узнать больше. О тех трех годах их жизни, о том, как организована эта торговля живым товаром, о том, как женщину ежечасно унижают, чтобы потом кто-то купил себе машину и открыл счет в банке.
Он пригласил ее пообедать.
Она улыбнулась:
– Я думаю, с меня хватит. Домой. Только домой. Три года не была дома.
– Вам больше никогда не придется разговаривать с шведским полицейским. Обещаю. Один вопрос. Прошу вас.
– Я не понимаю, что вы еще хотите знать?
– Я говорил со служащим литовского посольства в Швеции. Несколько дней назад. Он был в аэропорту в Арланде, когда высылали того человека… Диму Шмаровоза. Он так разволновался… Нарисовал картину, насколько вездесущ тот мир, из которого вы только что вырвались. Я хочу вас попросить рассказать об этом. Мне надо это знать.