Тот не пошевелился. И не сводил с него глаз.
– Ты солгал. И я хочу знать почему.
Эверт Гренс фыркнул:
– Никак у меня тут прокурор завелся?
– Я хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы. Фыркать и обзываться можешь сколько угодно. Я готов.
Он снова отошел к окну. К огням машин, которые двигались все медленнее. Так хотелось, чтобы все это поскорее закончилось.
– Я взял больничный на два дня.
– Однако стоишь тут вполне здоровый и играешь в допрос.
– Я не был болен. Я ездил в Литву. В Клайпеду. Меня послал Огестам.
Свен Сундквист предвидел это. Он знал, что сейчас Эверт вскочит и заорет:
– Чертов прокурор! В Литву! За моей спиной!
Свен подождал, пока тот откричится.
– Присядь-ка, Эверт.
– Да пошел ты!
– Сядь, я сказал!
Эверт Гренс поколебался, посмотрел на Свена и уселся снова, положив ноги на скамеечку.
– Я встретился с Аленой Слюсаревой. В аквариуме, это такой аттракцион для туристов в Клайпеде. Нам нужно было, чтобы она рассказала, как по просьбе Лидии Граяускас она пронесла в Южную больницу пистолет и взрывчатку.
Свен выждал. Реакции не последовало.
– О том, как она переговаривалась с ней из больницы. По мобильному телефону.
Он посмотрел на человека в кресле.
Скажи хоть что-нибудь!
Отреагируй!
Только не смотри на меня так!
– И перед тем как расстаться со мной в китайском ресторане, она задала мне странный вопрос. Она спросила, зачем я спрашивал ее обо всем этом. Потому что она уже все рассказала. На допросе. Другому шведскому полицейскому.
Тишина.
– Не молчи, Эверт.
Ни слова в ответ.
– Скажи хоть что-нибудь!
Эверт Гренс рассмеялся. Он хохотал до слез.
– Ты хочешь, чтобы я что-то сказал? А что я скажу? Что два сопляка в погонах так ни хрена и не поняли?
Он засмеялся еще громче, отирая слезы рукавом.
– Ну, про Огестама я все знаю, каков он гусь. Но ты-то, ты! Ты как можешь быть таким молокососом?
Он взглянул на незваного гостя, который позвонил в восемь часов вечера в воскресенье, в самый разгар его законного уединения.
Он продолжал смеяться, теперь тише, качая головой:
– Преступница, Граяускас, погибла. Пострадавший, Нордвалль, погиб. И кому какое дело, зачем да почему. По крайней мере народ, налогоплательщиков наших, которые нам зарплату платят, это не интересует!
Свен Сундквист так и стоял у окна. Заорать? Перекричать его, чтобы не слышать, что он несет? Нет: он же знал, что скрывается за этим напором. Страх.
– Эверт, это и есть твоя правда?
– Нет, Свен, она твоя.
– Нет. Никогда. Видишь ли, мы с ней тогда не закончили разговор. В аквариуме. Потом мы встретились в ресторане. В центре Клайпеды. И Алена Слюсарева рассказала мне, как их с Граяускас три года возили по всей Скандинавии. Как товар. Про двенадцать палок в день. Про тюрьму, рабство, унижения – я словно сам все это испытал. На собственной шкуре. Рогипнол, чтобы забыться, водка – чтобы отключиться, чтобы выжить с этим стыдом в душе, потому что он никогда их не оставит.
Эверт встал и направился к двери. Он махнул Свену, чтобы тот следовал за ним.
Свен кивнул, но пошел не сразу, сперва остановившись у фотографий двух полицейских – девушки и парня, – у которых вся жизнь еще впереди. Особенно его глаза. Свен не мог оторваться от них – такие живые. Таких глаз у него он никогда раньше не видел.
Они не соответствовали этой квартире.
Сияли, были полны жизни.
Здесь же вокруг только пустота, словно однажды все замерло.
Он оставил в покое фотографии и вышел из библиотеки в бесконечный коридор, миновал две комнаты и вошел в третью – кухню. Точно о такой мечтала Анита – достаточно просторная, чтобы готовить, и достаточно уютная, чтобы посидеть и поговорить.
– Голодный?
– Нет.
– Кофе будешь?
– Нет.
– А я выпью.
Он поставил ковшик на плиту, и она загорелась красным неоновым светом.
– Плевал я на твой кофе.
– Ничем ты не лучше остальных, Свен.
Свен Сундквист выжидал, набираясь сил и смелости, чтобы пройти через это.
– А еще она рассказала, как они сюда приехали. О путешествии на борту корабля. О том, кто их туда заманил. Я знаю, Эверт, я знаю, что ты знаешь кто.
Вода закипела. Эверт Гренс выключил конфорку, налил полную чашку и размешал в ней две ложки растворимого кофе.
– Ах вот как.
– А что, разве не так?
Гренс взял чашку и переместился на другую половину кухни, в столовую зону: шесть стульев у круглого стола. Его лицо было пунцовым, и Свен не мог решить отчего – от злости или от страха.
– Ты понимаешь, Эверт? Этого недостаточно! Рогипнола и водки недостаточно, чтобы отключиться! Так они нашли другой способ. Лидия Граяускас «отключала» тело. И тогда они входили не в нее, понимаешь?
Эверт Гренс детально изучил чашку и отпил уже половину, но так и не произнес ни слова.
– А Алена Слюсарева, та наоборот: чувствовала тело, которым они пользовались, но зато не видела их лиц. Они были для нее – никто.
Свен шагнул вперед, забрал у Эверта чашку и заставил его сесть:
– Но ты ведь знал это, Эверт? Был же их рассказ. На кассете.
Гренс посмотрел на свою чашку, на руку Свена и продолжал хранить молчание.
– Я изучил все материалы дела. Я видел, что что-то не сходится. У нее была с собой кассета. Там, в пакете. Потом я видел фотографии – эксперты сняли ее на полу в морге. Тогда я позвонил Нильсу Крантцу, а он сказал, что передал ее тебе.
Эверт Гренс протянул руку к чашке, Свен отдал ее ему, тот допил остатки и снова спросил Свена, не хочет ли он кофе. Тот снова отказался. Так они и стояли по обе стороны стойки с ножами, половниками и разделочными досками.
– Где здесь телевизор?
– Зачем тебе?
Свен вышел из кухни, дошел до входной двери. Забрал сумку, которую оставил рядом с ботинками, и вернулся обратно.
– Где телевизор у тебя, спрашиваю?
– Там.
Гренс указал на комнату напротив. Свен отправился туда, настояв, чтобы Эверт пошел с ним.
– Сейчас мы кое-что посмотрим.
– У меня нет видеомагнитофона.
– Я догадался. И захватил свой, портативный.
Он достал его и подсоединил к телевизору Эверта.
– Посмотрим-ка вот это. Вдвоем.
Они сели по краям дивана. Свен, держа пульт в руке, вставил кассету в гнездо, но тут же остановил.
Черный экран с белыми сполохами. «Война муравьев».
Свен посмотрел на Эверта:
– Эта кассета, как видишь, пустая.
Гренс не ответил.
– Ну конечно. Пустая с начала до конца. Потому что это не та кассета, что ты получил от Нильса Крантца. Верно?
Шум помех – такой противный звук. Просто вгрызается в мозг.
– Я знаю об этом, потому что Нильс Крантц подтвердил, что кассета, которую он дал тебе, старая, много раз использованная, пыльная и с отпечатками пальцев двух женщин.
И тут Эверт Гренс отвернулся, не решаясь взглянуть на своего подчиненного.
– Мне, Эверт, любопытно: что же там было, на той исчезнувшей пленке?
Он пультом выключил назойливый звук, идущий из телевизора.
– Ладно. Тогда давай так. Немного поточнее. Что было на той пленке, ради которой ты рискнул своей тридцатитрехлетней службой?
Свен Сундквист снова нагнулся к сумке и достал еще одну кассету. Потом вытащил из видеомагнитофона первую и заменил ее другой.
Две женщины. Изображение размыто. Камера дрожит, пока оператор настраивает объектив.
Женщины нервничают, ждут сигнала.
Одна из них, светловолосая, с испуганным взглядом, говорит первой. По два предложения. По-русски. Затем она поворачивается к темненькой, и та переводит на шведский.
Они серьезны, голоса их напряжены, они никогда не делали этого прежде.
Так они говорят в течение двадцати минут.