И возвращение жизни в тело прекрасной кающейся как две капли воды походило на оживление знаменитой статуи. На бледных щеках появился нежный румянец, открылись большие, влажные темно-синие глаза с длинными ресницами, и горячий блеск их загоревшийся при встрече с обычно суровым, но теперь почти женственно нежным взглядом очей иоаннита, показал, что сознание вернулось к ней. Грациозным жестом стыдливой нимфы, застигнутой при купании, она прикрыла своим платьем шею, прошептала несколько бессвязных слов благодарности и с усилием приподнялась на руках доминиканца. Ее взор упал на чудовище, лежавшее в луже крови, а затем, с удивлением и горячей благодарностью взглянув на рыцаря, она прошептала:
- Синьор, вы не ранены?
Тон ее вопроса выдавал, что все свои заботы она перенесла с себя на него. Это, казалось, зажгло бурный пламень в груди иоаннита - принца Альфонсо д'Эсте.
- Нет, благородная дама, со мной все в порядке, если не считать страха, что человечество могло лишиться дивной красоты, - ответил иоаннит, который мог, по-видимому, быть любезным, когда хотел.
- А мои бедные вассалы и добрый епископ со своей свитой, где они? - со слабой улыбкой обратилась дама к монаху.
- Они предоставили вас, дочь моя, вашей судьбе, предоставьте же их своей! Впрочем, они все в безопасности, - ответил монах. - Но садитесь в свои носилки, потому что едут люди, которые, кто бы они ни были, не должны видеть вас в этой одежде, хоть вы и носите ее для совершения святой епитимьи.
Дама покраснела еще больше и уселась в кресло, между тем как доминиканец сбежал вниз и приказал народу, который вернулся, вооруженный камнями и дубинами, поднять носилки, брошенные носильщиками на землю. Сам же он с поразительной быстротой поднялся по ступеням и подал кающейся роскошный плащ.
Едва она успела накинуть его поверх своей грубой одежды, как сверху галопом прискакал отряд воинов. Среди них находились Цезарь, Паоло, флорентийский посланник и Бембо, которого потащил за собой Лебофор, не обращая внимания на мучительную тряску, испытываемую им на муле.
Казалось, воинственная лавина привела кающуюся в беспредельный ужас. Со страхом и недоверием, охватившими даже ее спасителя, она приподнялась в кресле, но силы оставили ее, и она упала бы, если бы иоаннит не удержал ее в своих объятиях. Молящим взором она взглянула на сурового воина, на что он ответил выражением беспредельного восхищения и сердечного участия, и все, увидев их в этом положении, должны были согласиться в душе с поэтическим восклицанием Бембо:
- Марс и Венера!
Но не успел Бембо слезть с мула, чтобы оказать свои услуги, как Цезарь уже соскочил с коня, взлетел по ступенькам и с диким ужасом закричал:
- Лукреция! Сестра моя, дорогая сестра моя, ты ранена? Лишь только Цезарь произнес это роковое имя, и его жгучие взоры, в которых вихрем проносились всевозможные чувства, упали на красавицу и на иоаннита, последний высвободил руку и отошел в сторону. Лукреция бросила на него изумленный взгляд, побледнела, и затем снова покраснела, не только до корней волос, а всем телом. Трудно было не понять выражения, хотя и мимолетного, ужаса, отвращения и даже страха, появившихся на благородном и серьезном лице иоаннита. Однако вслед за испугом и изумлением на Лукрецию, казалось, налетел рой мыслей. Ее прекрасное лицо горело и сияло всевозможными выражениями. Затем она снова побледнела и упала в кресло, словно опять потеряла сознание.
Все стали тесниться, чтобы оказать ей помощь, но Цезарь серьезным голосом отдал приказ, чтобы никто не смел подниматься по ступеням, кроме Бембо. Бембо взял оброненную паломником ветвь розмарина и, растирая ее руками, давал Лукреции нюхать сильный запах. Благотворное действие не замедлило сказаться. Лукреция протянула монаху руку, промолвив слабым голосом:
- Уведите меня отсюда, отец мой. Я нездорова!
- Разве ты не узнаешь меня, Лукреция? Я - твой брат, Цезарь! воскликнул герцог тоном униженного смирения, совсем необычного для него.
- Цезарь? Мой брат? Да, действительно! - ответила Лукреция, без посторонней помощи поднимаясь с места. - Добро пожаловать, брат! Я здорова, совсем здорова, благородный государь, ничуть не ранена. Что угодно здесь вам и вашим солдатам? Знаете ли вы, что своим присутствием вы нарушаете грамоту вольности которую я получила от его святейшества? Зачем наш мирный праздник нарушен таким образом вашими вооруженными воинами?
- Не волнуйтесь, дочь моя! Опомнитесь! Герцог ведь случайно попал сюда. Солдаты принадлежат вашему брату, - уговаривал ее доминиканец.
- Простите меня, страх совсем лишил меня рассудка! - заливаясь слезами, ответила Лукреция, и с истерическим смехом прибавила: - Нет, нет, нам нечего опасаться нападения нашего брата на наше новое владение! Добро пожаловать, синьор!.. Приветствую вас на родной земле и поздравляю с победами!
- Простите меня, моя прекрасная сестра!.. Как я мог предполагать, что здесь, в Непи, я охочусь в вашей области, когда вы ничего не сообщали мне о своих делах? - сказал Цезарь с кажущейся беззаботностью. - Но здесь есть некто, для которого, вероятно, найдется у вас более теплый привет, а именно - синьор Паоло Орсини!
Он обернулся и легким, почти презрительным жестом указал на молодого римлянина, который, побледнев от волнения и трепеща всем телом, поднялся по ступенькам и преклонил перед Лукрецией колени.
- Синьор!.. Цезарь, это не по-дружески! - с гневным взором проговорила Лукреция, и холодно протянула Орсини руку, которую тот страстно прижал к губам. - Я не в состоянии оказывать такой прием и с вашего разрешения отправлюсь в Непи, куда, к сожалению, не могу пригласить ваше вооруженное общество, потому что городу святейшим престолом даны некоторые привилегии при условии, что всем солдатам, не состоящим на службе повелителя, будет закрыт доступ в него.
- Но сначала, синьора, простите невежественного виновника этого несчастья, который лучше тысячу раз готов пожертвовать своей жизнью, чем хоть сколько-нибудь повредить несравненной владычице здешних мест! - с горячим воодушевлением промолвил Лебофор, преклонив колено на самой нижней ступени.