solo quasi marsh funebre
Вот он: небритый и взлохмаченный, в старом вылинявшем свитере, сидит за роялем с карандашом в руке, скрючившись в три погибели, на коленях помятый партитурный лист, – и пишет, и пишет… Карандаш то и дело выпадает из пальцев, которые тут же привычным движением опускаются на клавиши и легким прикосновением озвучивают мертвые нотные значки. Возле пюпитра безобразная пепельница, полная окурков, вокруг рояля – тонны бумаги, линованной нотными строчками – пустыми, в трепетном ожидании свершения (что на сей раз доверит он ей в зашифрованном от посторонних ушей виде?), и уже заполненными, заполненными его музыкой.
Я мог бы быть счастливейшим человеком на земле, если бы не он. Но вся беда состоит в том, что я не могу избавиться от его присутствия, даже если отправлю его на край света.
Он – мой родной брат. И еще он – Гений. Самый настоящий, хотя и не признанный никем. И это моя пожизненная кара, тот камень, который тянет на дно и не позволяет взлететь.
Я могу заглянуть в комнату, дверь скрипнет – а он и не заметит. Куда там! Всем своим существом он в своей музыке, она заполняет его, оглушает так, что не достучаться! Что ему до чужих шагов, кому бы они ни принадлежали, до людей, ступающих по земле, – если он витает в облаках, парит, окрыленный звучанием!
Сутками напролет он сидит возле инструмента и работает, сжигая себя дотла. От него уже ничего не осталось – посмотрите, вам хватит одного поверхностного взгляда, чтобы убедиться в этом. Мне остается не так уж долго дожидаться того светлого момента, когда этот выродок отдаст Богу душу, прости Господи.
Мамаша подарила мне тринадцать счастливых и беззаботных лет, а потом выкинула штуку – умудрилась родить Андрея и перечеркнуть мне всю оставшуюся жизнь. Я уже тогда понял, что с его появлением на свет что-то кончилось. Для меня, конечно. Для мира – наоборот.
Он еще молодой. Но меня утешает, что избранный им (или предназначенный свыше?) образ жизни его до добра не доведет. Безвылазно сидеть в четырех стенах, забывая напрочь о еде и движении, – любой организм в таких условиях долго не протянет. Все попытки матери вытащить его из этого состояния не увенчались успехом. Он всякий раз отвечал, что ему нужно срочно кое-что оформить, зафиксировать, что у него не ни секунды лишнего времени на бытовые мелочи, что он может упустить в эту секунду что-то самое главное.
– Разве для такой жизни я родила ребенка? – однажды, незадолго до смерти, сказала мне мать. – Эта проклятая музыка, которая сидит в нем, губит его молодость! В двадцать три года ему бы подумать о семье, детях, любимой женщине, а он из-за рояля не выходит. Я больше не в силах видеть это… Это не жизнь.
Никогда раньше я не видел в ее глазах столько невыразимой и безысходной печали. Только в тот вечер она была со мной откровенна – один раз за тридцать шесть лет.
Я ей, помнится, тогда ответил:
– Ты родила его не для жизни, а для вневременья. Для жизни же сгодятся и такие, как я.
И был абсолютно прав.
Потому, что мой брат Гений. Как бы больно и невыносимо мне ни было осознавать это.
У него есть то, чем никогда, ни при каких обстоятельствах не овладеть мне. Это не имеет названия в переводе на язык слов, но если я скажу, что имею в виду некое мистическое состояние, напоминающее вдохновение, то вы меня поймете.
В нем есть та самая божественная искра, которая не позволяет ему не писать. Он – посредник, сквозь его физическое тело проходит мощный духовный канал, по которому из вселенского космоса на партитурные листы выливается музыка. Музыка гениальная. Он говорит, что слышит ее, просто-напросто слышит и записывает…
Этим-то мы и отличаемся друг от друга.
Парадокс: из нас двоих гениальностью наделен он, а не я, но тем не менее именно я – общепризнанный шлягерник, персона номер один на отечественной эстраде, любимый и почитаемый толпой, забрасываемый деньгами, цветами, гастролями и прочими лаврами, а он – неизвестный нищий композитор, влачащий жалкое существование в четырех стенах. Обо мне знают все, о нем – никто, кроме меня.
В принципе, меня устраивает подобное положение вещей. Но… как нас рассудит время? Наверняка найдется тот, кто обнаружит эти смятые листы и откроет миру имя Андрея Аrtемьева. И тогда эти закорючки, посыпанные пеплом, станут музыкой, неземной, божественной, поистине гениальной.
А я, пытающийся изо всех сил сочинять эти пресловутые хиты? Мои старания что, коту под хвост? Где же справедливость?!! Зачем ему вдохновение? Разве оно помогает ему в жизни? А вот мне дар гения ох как нужен. Есть ли Бог на этом свете, а если есть, то почему он отдал предпочтение ему, ему, а не мне?! Мне, тому кто трудится в поте лица, старается изо всех сил, пытаясь выжать из себя хотя бы одну по-настоящему гениальную мелодию?!