Две могучего вида санитарки подхватили новенькую подмышки и силой принудили переступить порог. Женщина полными тоски глазами огляделась и вдруг обеими руками ухватила висевший у нее на шее серебряный медальон.
— Погодите минутку!
Весьма почтенного возраста монахиня в небольших, сползших на кончик носа очках и с маргаритками в руке, неспешно приблизилась к несчастной и погладила ее по щеке. — Успокойся, дочь моя! Никто ничего у тебя не отнимет.
Лицо женщины закрывали пряди всклокоченных волос, поэтому внезапная перемена настроения осталась незаметной для окружающих. Она вдруг быстро убрала в прорезь платья медальон и жадно взяла протянутые ей маргаритки. Жест монахини явно подействовал на больную успокаивающе, и она принялась было нежно гладить лепестки. Но внезапно к ней вернулась какая-то мысль, и она простонала:
— Мой ребенок… Мой ребенок… Мой ребенок…
— Сестра Женевьева, нам пора! — сказала одна из санитарок и подтолкнула женщину вперед. От толчка букетик выпал из ее рук и упал прямо под ноги второй санитарке, которая тут же на него наступила.
Больная упиралась, и ее силой заставляли идти. Перед тем как скрыться в лабиринте коридоров, она с тоской обернулась на смотревшую ей вслед добрую монахиню.
— Кто такая? — поинтересовался у своего напарника привратник.
— А Бог ее знает! Говорят, память потеряла.
— А кто говорит? — переспросил первый с алчным блеском в глазах.
— Та дама, которая доставила ее сюда, — качнул головой второй в сторону стоявшей неподалеку кареты и подбросил в воздух блестящую золотую монету.
В момент, когда с грохотом захлопнулись ворота главного входа, сидевшая в карете рыжеволосая дама со шрамом приказала кучеру трогать.
Сальпетриер был больницей строгого содержания для умалишенных, припадочных, калек, проституток, пьянчужек, попрошаек и просто нежелательных элементов из числа представительниц прекрасного пола.
1
Мальчик без имени
Публика разразилась бешеными аплодисментами. С галерки, забитой простонародьем, доносились невообразимый гвалт и улюлюканья, так что вряд ли кто-нибудь мог бы с уверенностью сказать, был ли это успех или оглушительный провал. Однако актеры всякий случай вышли на сцену с поклонами. Огюст в который раз открыл свою табакерку черного дерева, вынул щепотку нюхательного табаку и, положив на тыльную сторону ладони, втянул в себя табак.
— Огюст, со стороны наверняка видно, что у меня горит лицо.
— Мадам, вы наложили белила в два слоя… Через них никакой краске не пробиться, клянусь вам!
— Вечно ты все опошлишь! Где мой платок? Я безутешна, такая трагедия! — щебетала мадам Бастид, обмахиваясь шелковым веером, инкрустированным перламутром.
— Безутешна? — запротестовал Огюст, подавая ей надушенный батистовый платочек. — Насколько я мог заметить, мадам, в течение всего спектакля вы только тем и занимались, что рассматривали в перевернутый бинокль ложи напротив…
— А с каких это пор кокетство несовместимо с сентиментальностью? Напомню тебе, что смотреть в бинокль наоборот — это знак из итальянского языка жестов, — произнесла мадам Бастид. — Тебе не кажется, что это весьма уместно, когда дают «Ромео и Джульетту»?
— Я знаю, что это значит: «приходи ко мне повидаться». Но мы французы, — возразил Огюст, помогая ей подняться. — И нами движет любовь. Любовь — вот наш спасительный храм. И священный огонь! — изрек он и одернул портьеру при выходе из ложи.
— Ах, мой милый, не драматизируй! Не будь мне известны твои повадки, сказала бы, что ты изъясняешься как влюбленный. Но поскольку я хорошо тебя знаю, скажу, что говоришь ты как ростовщик. — Огюст распахнул дверь в фойе и предложил мадам Бастид руку. Застыв на мгновение, она с усмешкой взглянула ему в глаза и добавила шепотом: — А каким бы мужчиной ты мог быть, если бы свои мужские достоинства поставил на службу слабому, а не сильному полу.
— Боюсь, слабому полу больше по душе моя обходительность, — парировал Огюст.
— Ты безжалостен, — вынесла приговор мадам Бастид, взяла своего спутника под руку и, жеманно взмахнув платочком, поднесла его к губам.
Фойе, заполнившись публикой, превратилось в водоворот декольте и напудренных париков, моноклей, сюртуков и шелковых галстуков, затянутых корсетов и атласных шляпок, изящных туфелек и высоких ботфортов. На лестнице эта река сливалась с потоком зрителей, спускавшихся с верхних ярусов, в том числе и с галерки, судя по их платью, манере поведения и специфическому букету — запахам одеколона, сосисок и чеснока.