– Человеколюбие проистекает из самосознания и сочувствия. Человек переносит свои ощущения, свои боли и беды на другого человека и думает: ага, вот и ему, бедняге, плохо, надо ему помочь, а не то придет час, будет мне худо, кто поможет мне? Вот и всё.
– Ну, неправда. Человеколюбие возникает из симпатии. Из того, что восхищаешься другим человеком, ценишь его уникальность. Каждый из нас драгоценен.
– И полные отморозки? Они симпатичны?
– Они достойны сострадания.
– Красивые слова. Пока не задело за живое, пока не затронуло тебя.
– Нет, нет, всё не так.
Джоан вырвалась вперед, донеслась до поворота аллеи и притормозила. Ему за ней, конечно, не угнаться. Он терпеливо и сосредоточенно крутил педали, остановился напротив.
– Что, выиграла? – дышать было тяжело, но это ни капельки не волновало.
– А то, – она рассмеялась.
– У меня дома нашествие божьих коровок. Они атакуют все мои окна, не знаю, как и совладать с ними, просто кошмар…
– У меня ничего подобного.
Она пожала плечами, ярко-голубая блузка на секундочку оголила выгнутую в дугу спину. Наверное, она носила контактные линзы – её глаза были яркими, как колокольчики. Белые брюки, мокасины и полоска загорелой щиколотки. Джоан недавно посетила юг Франции, с её кожи еще не сошел теплый южный цвет.
– Не знаю, как насчет других культур, но в Европе я железно чувствую наследие Рима. Мы ещё не выросли, дети-варвары, отягощённые лишь малой долей просвещения. Философия, точные науки, но дефицит духовности.
– Ты считаешь, на Востоке с этим лучше? Не смеши. Меня нервируют йоги и кришнаиты. Они же помешанные, безумные калеки. Я пробовала читать книги про буддизм – это страшное учение. Оно привлекательно снаружи, но мы не знаем всех его принципов. Когда я прочла постулаты, я пришла в ужас.
– А… ja. Но они во многом прямодушнее, честнее христиан, римской ли, византийской ли школ. В основе нашего мировоззрения – грех, слабость, порок. Мы живем надеждой, что оправдаемся, выкрутимся.
– Разве в других верованиях не так?
Какие у неё колокольчиковые глаза… съест, сейчас прямо освежует, разделает и проглотит. Манфред следил за ней, тщетно силясь протолкнуть ком в горле. Слюна высохла. От разговора першило в горле. Они шли по боковой аллейке, ведя свои велосипеды, словно борзых собак.
– В центре нашей – то, чего нет у других – святое жертвоприношение, позорная казнь.
– Ты так странно говоришь… – Джоан вслушалась во фразы Шварцера. – Я признаюсь, что ничего не понимаю. У меня дрожь под коленями от твоих оборотов речи.
«Чёрт, чёрт, чёртчёртчёрт! Опять ты за своё, за больное, Манффи?! По морде тебе надо, по зубам!»
– Извини, я, наверное, устал, горожу что-то левое…
Вернулся поздно, проторчав в пабе почти четыре часа. Включил на повторе бесценную музыку. Шварцер пробовал танцевать перед напольным зеркалом в прихожей. Получалось нелепо. Он испытал раздражение, он ненавидел собственное тело. Валерьянка будто насмехалась, выглядывая из-за угла. Он кинул в неё ботинком. Впервые она что-то нахально мявкнула, передразнивая гитарные стенания.
Манфред приблизился к зеркалу, проморгался, заглянул под одно веко, под второе. Слизистая имела сероватый оттенок и зудела, будто туда песка насыпали. Дохнул на стеклянную гладь. Остался мокрый кружок. Прочертил ногтем мизинца, прислонился лбом.
Представил себя и Джоан с дуэльными пистолетами в парке. Вот они расходятся, прицеливаются. Дымок окуривает их. Оторвался от зеркала, задел, чуть не повалил треногую вешалку. Достал чайные свечи, зажег одну за другой. Валька с неодобрением следила за его действиями. Действия. Бездействия. Как всё глупо получается.
Один, с цветами, кошкой и булочками.
Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.