В итоге, на следующий день я ехала в метро в район Шордич, даже не удивляясь, что Николас Бредли там обитает, ведь это пристанище художников, скульпторов и дизайнеров. Там даже стены пабов и модных кафе разрисованы разными шедеврами — этот восточный уголок города был ярким, красочным и скучным его не назовешь, потому что здания ангаров и складов сразу же превращались в галереи, а стены служили холстами для рисунков.
Нахожу таунхаус под номером шестьдесят семь и стучу в дверь, переминаясь с ноги на ногу и заправляя непослушные волосы. Дверь открывается, и на пороге появляется знакомое улыбающееся лицо художника.
— Привет, проходи, я уже все подготовил.
— Привет, — бурчу в ответ и прохожу в «обитель холостяка».
Удивляюсь чистоте и порядку, которые сразу же бросаются в глаза. Для меня жилье парня — это разбросанные вещи, пыль, полный хаос, но здесь все с точностью наоборот: оформлено в стиле хай тек, где преобладают серые и кофейные тона. Одна стена украшена странной картиной, которую невозможно не заметить среди приглушенных красок — она ярким пятном выделяется на темном фоне. Подхожу ближе и разглядываю девушку, изображенную на холсте.
— Это работа чешско-моравского живописца Альфонсо Мухи в стиле «ар-нуво», называется «Весна», — раздается рядом глубокий мелодичный голос Николаса.
— Изображение гармонирует с названием… — произношу и отрываю, наконец, глаза, которые упираются в Бредли, внимательно наблюдающего за мной. Сегодня на нем свободная рубашка, светлые потертые джинсы, а волосы как всегда образуют непослушные русые вихри. — Ты живешь один?
Не знаю, зачем задаю этот вопрос, и так понятно — не чувствуется «женской руки». Он только усмехается и кивает куда-то вглубь дома. Иду за ним, разглядывая картины, встречающиеся на пути, именно они разбавляют серость и холодность, говоря о том, что хозяин — любитель искусства и, быть может даже, творческая личность.
Захожу в помещение, понимая, что это студия: повсюду разные зарисовки, карандаши, листки бумаги, мольберт. Чувствуется, что это самая любимая комната в доме, так как именно она кажется уютной и обжитой, в отличие от других. Светлая, просторная, с разрисованными стенами — мне безумно здесь нравится, стою с открытым ртом и не говорю ни слова.
— Я подумал о том, что неплохо начать со студии, но можно будет рисовать и на улице, чтобы разбавить и не делать один и тот же фон, — откашливается Бредли и садится на стул, разворачивая его спинкой к себе.
— Ладно… — неуверенно говорю и тоже присаживаюсь на стул. — Значит, мне надо просто сидеть в одной позе, так?
Он по-доброму усмехается, поднимается и ставит перед собой мольберт с чистым листом бумаги.
— Хорошо, сначала я рисую тебя в анфас и затем в профиль, договорились? Подними немного подбородок… так… отлично… и положи руки на колени. Расслабься, мышцы лица очень напряжены и, кажется, будто ты сидишь на электрическом стуле.
— Так оно и есть, — тихо шепчу, но Николас слышит и посмеивается надо мной. Откуда-то доносится музыка, и брови удивленно ползут вверх.
— Это, чтобы ты не заскучала в процессе, — хмыкает он, берет карандаш и начинает рисовать.
Что ж, все возвращается на круги своя — я в роли модели, но уже в другом амплуа. Интересно, мне можно открывать рот? Глаза постоянно смотрят на Николаса, который пронизывает мое лицо, тело, как лазерный рентгеновский луч. Его кофейные глаза постоянно перемещаются от мольберта и на мое застывшее, словно маска, лицо. Сосредоточенный… В своей стихии, как и я когда-то. Одна мелодия сменяет другую, третью, и создается иллюзия, будто мы находимся в какой-то сфере или на необитаемом острове. В мире остались только два человека: художник и его муза. Муза… Ловлю эту мысль и слабо улыбаюсь, замечая, что губы пересохли, облизываю и сглатываю слюну. Бредли наблюдает за мной, и уголки его губ ползут вверх, а карандаш так и порхает над листком бумаги, будто волшебная палочка.
— Не поверишь, но еще немного… — бормочет он, а глаза лихорадочно сверкают.
— Правда? — недоверчиво хриплю и подавляю желание покрутить затекшей шеей, все-таки сидеть, не двигаясь, полтора часа задача не из самых приятных и легких. Если раньше я могла становиться в любую позу, сейчас задание совершенно другое.
— Да…
Бредли не обманывает, и через полчаса я уже стою за его спиной и смотрю на свой портрет: до боли точный и словно живой. Боже, с горе-художником я погорячилась, он невероятный… Невероятно-талантливый.
— Предлагаю перекусить и продолжить, как тебе? — поворачивает голову и с иронией поглядывает на мое лицо.
— Да, было бы неплохо, — бормочу в ответ и, наконец, отрываю взор от портрета.
Под «перекусить» подразумевается паста «Болоньезе» собственного приготовления, отчего мои глаза лезут на лоб.
— Ты еще и готовить умеешь?
Бредли забавляет моя реакция.
— Что в этом удивительного? Я ведь один живу, пришлось научиться. Да и сложного абсолютно ничего нет.
Готова поспорить, но позориться не хочется, поэтому затыкаю рот вкуснейшей пастой. Оказывается, я ужасно проголодалась и опустошаю тарелку за считанные минуты — становится даже стыдно. Николас смотрит на меня из-под бровей и прикрывает рот рукой, чтобы не рассмеяться.
— Будешь добавку?
— Нет, спасибо, — язвлю в ответ, а он усмехается, но ничего не говорит.
Мы возвращаемся в студию, и я снова оказываюсь под пронизывающими зрительными лучами художника. Пока он рисует, задумываюсь, что рядом с ним забываюсь… Забываю больницу, четырнадцатое июня…его. Мысль тяжелым камнем опускается на дно сознания, пока я смотрю в окно, на такие же одинаковые таунхаусы, построенные в ряд, на иногда проходящих мимо людей…
Все-таки это была не самая глупая идея…
Глава 10. Гаптофо́бия
Лондон, Англия
С Николасом Бредли мы проводим почти каждый день вместе. Выбираемся в парки, скрываясь в более тихих местах, где меньше людей, хотя осенью не такой уж и наплыв — туристы хлынут в ноябре и декабре на распродажи и празднества.
Я привыкаю к роли «статуи», и сидение в одной позе уже не так напрягает, как первый раз в студии.
Каждый день под вечер мы заходим в «Винил», кафешку с пластинками, пьем кофе, едим стейки и картошку фри, болтаем обо всем. Ловлю себя на мысли, что с Бредли очень легко, комфортно и приятно. Он шутит, рассказывает забавные истории из детства, юности, о школе и военном училище — про родителей ни слова.
— А где твои родители? — задаю вопрос, кидая маленький кусочек курицы в рот.
Николас останавливается на полуслове, лицо мрачнеет, а брови сдвигаются к переносице. Что-то подобное уже было… Неприятный холодок ползет по спине, охватывая все тело, но я жду.
— Они живут в Праге.
Хмурюсь и непонимающе смотрю на него.
— То есть… ты родом из Праги?
Парень просто кивает, глядя куда-то в одну точку, даже не моргая.
— Почему переехал?
— Разногласия с отцом.
— Из-за выбора профессии?
Губы Николаса изгибаются в ухмылке, а рука с чашкой замирает в воздухе.
— Да… Он отказался мне помогать и сказал, чтобы я сам обеспечивал себя.
Сглатываю комок в горле и опускаю глаза на темную поверхность деревянного стола.
— И как давно ты их не видел?
— Больше пяти лет.
Разговор получается скомканным и грустным; повисает неловкая тишина, которую нарушает тихо играющая музыка и голоса других посетителей.
— У меня достаточно картин, чтобы устраивать выставку, — говорит Бредли и улыбается, разряжая угнетающую обстановку. Облегченно выдыхаю и поднимаю уголки губ в ответ.
— Это прекрасно.
Он кивает, но в глазах озорной огонек, говорящий, что это не все.
— Но мне хочется еще нарисовать парочку. Не представляешь, какое это удовольствие, смотреть на тебя…
Николас прерывает речь и кашляет, а я отвожу глаза в сторону. Давно ничего подобного не слышала. Я так отвыкла от мужского внимания, что потерялась, не зная, как реагировать. Разговоры с «одуванчиком» не в счёт — с ним мы просто друзья.