Он в упор смотрел на доктора, который, в свою очередь, пытался прочитать написанное на чеке, лежавшем примерно в полутора метрах от него.
— Ээ-э… это зависит от… — Он наконец прочитал и удовлетворенно потер свои загорелые руки. — Этой суммы вполне достаточно на две недели интенсивного лечения, консультаций с ведущими специалистами…
— Я покажу ее на всякий случай профессору Шиндельману, — сказал Бернард. — Я связался с ним по телефону, и он назначил прием на завтра на два часа дня.
— О, это большое светило в нашей науке. — Джакомо Гульельми протянул руку и пододвинул к себе чек. — Синьор, вероятно, очень любит свою сестру. У меня тоже есть сестра, но мы, к сожалению, так редко…
Доктор Джакомо, я заказал билеты на сегодняшний парижский рейс, ибо на рейс в Вену мы уже не поспеем, — довольно бесцеремонно перебил его Бернард. — Распорядитесь, пожалуйста, относительно санитарной машины — синьоре пока трудно сидеть.
— О, но ведь я должен поговорить с…
— Мне казалось, вы главный врач этого отделения.
— Вы правы. — Доктор широко улыбнулся и нажал на какую-то кнопку у себя на столе. — Мария, — обратился он к вошедшей женщине, — приготовьте историю болезни синьоры Грамито-Риччи. Немедленно. — Он встал и, подойдя к Бернарду Конуэю, дружески похлопал его по плечу. — Не волнуйтесь, у вашей сестры очень крепкий организм. Надеюсь, она прекрасно перенесет полет. Буду признателен, если вы позвоните мне из Вены и сообщите результаты вашего визита к профессору Шиндельману. Да, а что сказать мужу синьоры? Он пообещал позвонить перед вылетом.
И доктор лукаво подмигнул Бернарду.
— Скажите ему, что никуда лететь не нужно. Он опоздал. Да, так ему и скажите. — Бернард Конуэй повернулся и направился к двери. Задержавшись на секунду на пороге, изрек: — Мы, американцы, очень дорожим кровным родством. Возможно, еще больше, чем итальянцы. Советую вам чаще видеться с вашей сестрой, дорогой синьор Гульельми.
— Прости меня, Берни, — сказала Маша в самолете. — Я вела себя как пятнадцатилетняя девчонка. Ты что, на самом деле собираешься показать меня этому профессору… Шиндельману? — с тревогой в голосе спрашивала она.
Бернард улыбнулся и, наклонившись над ней, погладил кончиками пальцев по щеке.
— Знаешь, я передумал. Лучше свожу тебя к «Максиму». Мне кажется, он куда более опытный специалист, чем этот занудливый немец. Не возражаешь?
— О Берни, — прошептала Маша и слабо улыбнулась. — Если б я знала, что ты меня еще… помнишь.
— Ты бы держала снотворное отдельно от витаминов. Ты это хотела сказать?
Он вопросительно смотрел ей в глаза.
— Наверное. — Она вздохнула. — Когда я с треском провалилась на том концерте, и мой импресарио…
— К черту этого придурка. Отныне твоим импресарио буду я.
— Если ко мне вернется голос. — Маша устало закрыла глаза. — Ты быстро разлюбишь меня, если я не смогу больше петь.
Из-под ее ресниц скатилась слезинка и замерла маленькой капелькой на кончике носа.
Бернард достал носовой платок и осторожно ее промокнул. Маша открыла глаза и улыбнулась.
— Так уже лучше, мисс… Ко-валь-ская. Однажды она проснулась и поняла, что впереди целая жизнь. А прошлое ей всего лишь приснилось.
Бернард обнял Машу за плечи, привлек к себе, и она, положив голову ему на грудь, тяжело вздохнула.
— Не будем сейчас строить планов, ладно? — говорил он, гладя ее по спине. — Я не был в Париже десять лет. Это город моей юности. Сейчас я вдруг снова почувствовал себя молодым и беззаботным.
— Берни, твой отец будет очень недоволен когда узнает, что ты…
— Поживем — увидим. К тому же я не ставлю перед собой задачу во что бы то ни стало угодить собственному родителю. Это скучнейшее из всех занятий.
— Мой отец был бы за меня рад. Да, я уверена, он был бы очень за меня рад. И обязательно сказал бы, что я похожа на него характером. Берни, ты знаешь, я, кажется, теперь лучше понимаю своего отца. И я действительно похожа на него. — Маша снова вздохнула. — Бедная мама. И Устинья тоже.