Что сообщают с Большой земли? На фронтах затишье. Неудивительно – медленно, но верно подступает весенняя распутица. Позиционные бои «местного значения», освобождены два населенных пункта, заявление Народного комиссара иностранных дел… В общем, ничего интересного.
Позавтракали в штабной землянке: пшено с неприятно пахнущим топленым жиром, каждому по ломтику немецкой колбасы из жестяных банок вермахтовского пайка. Сырой серый хлеб – и счастье еще, что такой есть, по весне всегда голодно. Снова жидковатый чай с таблетками сахарина. Жить можно.
По большому счету ничто не предвещало экстраординарных событий, грянувших после полудня и ввергших в легкую оторопь даже вечно невозмутимого комиссара Шмулевича.
Посты по периметру базы выставлялись в обязательном порядке, особое внимание наблюдатели уделяли угрожаемым направлениям – тропки противнику, скорее всего, неизвестны, однако гарантий никто дать не может: неожиданный визит эсэсовской зондеркоманды, поддерживаемой фельджандармами и тыловыми частями, ничуть не исключен, сколько раз другие нарывались! Последствия всегда были тяжелыми – большие потери или полное уничтожение отряда. Бдительность и еще раз бдительность!
Без четверти двенадцать комиссара насторожил чересчур громкий гул авиационных двигателей, но это явно был не разведчик – «Шторх» гудит совсем иначе, звук высокий, дрожащий. Значит, ничего опасного, здесь частенько летают самолеты из Вильно или Кенигсберга на Минск. Странный грохот, смахивавший на отдаленный орудийный выстрел, Шмулевича не заинтересовал – если прислушиваться к каждому непонятному звуку, никаких нервов не хватит…
А через полчаса примчался раскрасневшийся и взмокший Степка, пацан пятнадцати лет, возглавлявший в отряде службу вестовых – возраст ничего не значил, Степка уже честно заработал «Отечественную войну» второй степени. Выпалил задыхающейся скороговоркой на деревенской смеси русского, белорусского и коверканного польского:
– Таварыш ком… Тьфу ты, Сямен Эфраимович! Тамка…
– Степа, вытрите лицо снегом. Что у вас? Более связно, пожалуйста.
– Самолет! Упал! Вялизарны!
– Где конкретно?
– Дык, километра чатыры… с половой. За Свидельской топью…
– Сами видели?
– Так! Сам! Не выбухнуу гэты зараза, зверзиуся у лес – тольки дрэвы у щэпы!
– Степа, не тараторьте… Учитесь докладывать спокойно. Что значит «большой»? Транспортный «Юнкерс»?
– Да не, Сямен Эфраимович! Ци я «Юнкерсов» николи не бачыу? Зусим други! Чатыры маторы!
– Вы близко подходили?
– Гарэленка як забачыу, дык дазор вакол паставиу, а мяне сюды, до вас!
– Самолет… – вполголоса протянул Шмулевич. – И не взорвался. Очень, очень интересно. Быстро доложите командиру отряда. Капитана Бутаева и доктора Раппопорта ко мне мигом!
Степка ринулся со всех ног.
Комиссар оценил ситуацию мгновенно. Вариантов два по два: это или грузовик, или тяжелый бомбардировщик. Немецкий – или, соответственно, советский, союзникам в небе над Белоруссией делать решительно нечего. Логика подсказывает, что бомбардировщиком одиночный самолет быть не может – очень далеко от линии фронта, почти тысяча километров, да и на девяносто процентов принадлежит он германским ВВС.
Итак, немецкий транспортный борт. Остается взглянуть на груз – возможно, он не слишком сильно поврежден. Оружие, продовольствие? Все зависит от того, шел самолет с запада или востока, этого Степка не заметил…
Если что-то полезное падает с неба – грех не воспользоваться.
Павел Бутаев, капитан-пограничник, чудом уцелевший в июне 1941 и в одиночку добравшийся на своих двоих до Свенцян аж из-под Гродно, возглавлял взвод, полушутя-полусерьезно называемый отряда «Особым отделом». Но если в регулярной армии Особые отделы занимались известно чем – контрразведка и борьба со скрытым врагом в рядах РККА, – то Бутаев начальствовал над дюжиной лучших диверсантов «Сталинского знамени», каждого отбирал сам. Во взводе всегда и постоянно было только тринадцать человек – если погибал один, на его место капитан в тот же день находил замену. Отказников не было, ходить в числе «чертовой дюжины» почиталось за честь. Недавно угнанный «Мардер» числился на совести Бутаева и его подчиненных. Между прочим, капитан был единственным, кто именовал Шмулевича не по устоявшейся в отряде традиции, а «товарищ комиссар» и никак иначе: