«А ведь лихо придумано, — ошеломленно размышлял Крохин. — И этот араб отважный парень! Причем — взявший на себя ответственность за грандиозный поступок. Просчитанный, как шахматная партия. Что за чушь я порю? Он обыкновенный исламский экстремист. А я — маленький человечек, испытываю перед ним страх и стараюсь выжить, понравиться, стать угодным… Привычная роль! Почему же я не противлюсь? Почему не скажу ему, что, наверное, не стоит презирать все человечество хотя бы из чувства собственного достоинства? И почему не стыдлив мозг и в глубине сознания бьется мыслишка: а не поведать ли арабу о махинациях Сенчука с автоматами и с силовым агрегатом двигателя, которые приписаны на счет других, нашедших в себе силы осознанно противостоять этой своре? Или я хочу выдать Сенчука арабу, чтобы укрепиться среди кучки амбициозных террористов? Но ведь бьется же такая идейка, бьется… Значит, тоже хочу выжить за счет чужой шкуры, значит, веря в существование бога и воздаяния, все-таки надеюсь минуть посмертной кары? Значит, боюсь боли и страдания, боюсь быть брошенным в бездну и желаю спастись сейчас, чтобы окончательно пропасть потом? Значит, не верю в это „потом“, в котором в общем-то и весь смысл человеческой жизни и будущего души?»
— В таком случае мне терять нечего, — высказался Сенчук. — И я готов войти в вашу банду.
— Хм… Вы хотите сказать, что разделяете мои взгляды?
— Вот моя рука, господин Ассафар! И хочу надеяться, что вскоре она станет вашей. Левой или правой — решайте сами.
— А вы, Владимир?
Крохин, подняв тусклый взгляд на араба, вяло кивнул. И в то же мгновение понял, что именно такая реакция — трусливого, потерявшегося в сумятице мыслей неудачника, никогда не имевшего стержня — наиболее приемлемой и искренней нынешнему распорядителю его судьбы и показалась. Он ощутил это безошибочно и органически и в тот же момент избавился от страха, подленько и облегченно уяснив: пронесло…
— Не скрою, мне нужны верные люди, — сказал Ассафар. — Особенно сейчас, когда на судне появился опасный враг. Но у меня есть основания для сомнений в вашей искренности, господин Сенчук. Вы ловкий человек и умеете убеждать, однако…
— Хотите доказательств? — с насмешкой откликнулся старпом. — Извольте, я приберег их. Ваши недруги заминировали ящик со взрывчаткой. Заряд радиоуправляем.
— К-как?! — округлились глаза Ассафара.
— Да-да, — горько подтвердил Сенчук. — Но ваш покорный слуга обезвредил эту злую игрушку. И не будь меня, кишки ваших подданных порхали бы под облаками — это истина в первой инстанции.
— А-а…
— А теперь о наших партизанах, — с нажимом поведал старпом. — Они убеждены, что бомба дееспособна, и потому начнут торговаться. Естественно, когда мы их всерьез прижмем… Такие аргументы моей верности вас удовлетворяют?
— И что вы предлагаете? — с надеждой глядя на старпома, спросил араб.
— Значит, так, — деловито сказал Сенчук. — Дайте мне пяток самых расторопных ребят и оружие. Пора поспешить, иначе эти негодяи в трюме могут изрядно подпортить незыблемость нашего консенсуса. Но я принесу вам их глупые головы!
— Хорошо, — сказал Ассафар. — Вы пойдете в трюм с моими людьми. Вы и Владимир. Но оружие доверим вам только тогда, когда проверим вас в деле. Итак, вперед, господин Сенчук!
Старпом с готовностью приподнялся с постели; хлопнув по плечу Крохина, приказал:
— За мной, Вова! — И напористо двинулся на толпившуюся в двери настороженную публику, нехотя отступившую в коридор.
Щелкнул замок.
Бредя в окружении матросских роб, Крохин искоса оглянулся на каюту, где остался автомат. Сенчук, катая желваки по решительно сжатым скулам, плечо в плечо шагал рядом с ним. Что творилось в многомудрой голове старпома, Крохин не знал. Но решительность, с которой тот отстоял его перед арабом, вызывала невольную благодарность и надежду на изворотливый ум покровителя, предавать и разменивать которого было, как открылось ему, попросту невыгодно и опасно: в жизни его, Крохина, араб заинтересован не был, компания террористов сожрала бы его, как попавшего в муравейник жука, и оставалось одно — во всем следовать воле и приказам находчивого бывшего опера, умевшего переломить любую превратность в свою пользу.
Единственное, что не мог понять Владимир, — на чьей же стороне отныне старпом? И вдруг словно услышал его ответ: