Город заволакивала мгла осенней непогоды, огни в квартирах мерцали уныло, как свечи в ночной церкви у гроба покойника, и лишь на карнизе соседнего дома ровным синим светом сияло название производителя западной электроники.
На данном месте, как вспомнил Сенчук, некогда красовался плакат: "Набирайся сил у груди матери, ума - у Коммунистической партии!"
- И то и другое - поздно, - шепнул он.
"Мерседес" возник словно бы ниоткуда, Сенчук отчего-то пропустил момент, когда машина появилась во дворе, и, ругнув себя невнятно, под нос, за оплошность, вызванную ступором нудного ожидания, достал немецкий клинок, зеркально, как бок подсеченной из глубины сельди, блеснувший в смрадной мгле подъезда.
"Эта штука решит все дело одним росчерком, - подумал отстраненно. - И старичку не мучиться... Чего это я о нем-то? Хотя... Убийца должен быть человеком гуманным".
Загудел лифт, и тросы словно прошли через Сенчука, морозно корябая нутро и оставляя ознобный вымороженный след.
Двери раскрылись, и в полосе неверного света появился человек, подслеповато всматривающийся в связку ключей, вытащенную из кожаного чехольчика...
Двери лифта закрылись, и вновь загудели тросы - кабина уходила вверх.
Свои действия Сенчук не репетировал, он даже не думал о том, как именно будет двигаться, куда нанесет удар, как поведет себя жертва, предоставив это другому человеку, чья жизнь, давно промелькнувшая, разбойничья и кровавая, таилась в нем, но и об этом он размышлял отчужденно, как о данности, мистическая суть которой не подлежала сомнению, равно как и анализу истинности такого ее восприятия. Он просто равнодушно знал: в нем был опыт кого-то другого, кто представлял его нынешнего, и эти сущности, слитые ныне в личность Георгия Романовича Сенчука, были неразделимы, как желток и белок в сыром яйце.
И он лишь, как сторонний наблюдатель, поразился пластичности и невероятной стремительности своего движения к цели, великолепной слаженности всех мышц, невесомости грациозной поступи и - точной в своей интуитивной простоте направленности удара, мигом оборвавшего словно опалившую его лицо жизнь...
Не было ни вскрика, ни стона.
Сенчук доволок тело капитана до мусоропроводной трубы, обыскал карманы мертвеца, вытащил из бумажника деньги, забрал ключи, различив в связке необходимый, от "Мерседеса", и, сунув кинжал в заранее припасенный пластиковый пакетик, сунул его за пазуху.
"А с кортиком бы я прогадал, - подумал, спускаясь по лестнице в парадное. - Определили бы по характерной ране, начали бы сыскари землю рыть: прежние связи, конфликты, "Скрябин"..."
На улице лил холодный октябрьский дождь. Вдалеке какие-то пьяницы тянули расхлябанную песню драными голосами маратовских котов.
Внимания на вышедшего из подъезда пожилого мужчину никто не обратил, люди спешили в тепло квартир, и единственное, что он услышал, - возмущенный женский голос с лестничной площадки первого этажа:
- Опять в лифте лампу вывинтили! Хулиганы! И когда же кто-нибудь поставит нам домофон?!
"Коммунизм закончился, - мысленно ответил Сенчук. - Теперь "кто-нибудь" - это вы сами, мадам".
Он снял замок с руля "Мерседеса", завел машину и неторопливо выехал со двора - окна квартиры покойника выходили на другую сторону дома.
Доехав до метро, аккуратно припарковал машину, закрыл ее, положив ключ в вещевой ящик и, прихватив пакет с продуктами, отправился в свое временное жилище.
Купленную горбушу и водку решил взять с собой в Москву - на поезд он успевал и уже утром должен был оказаться в столице.
Остались пустяки: развинтить кинжал, тщательно вымыть из вытравленного на клинке узора готической надписи - девиза СС, кровь, сменить замшевую упорную прокладку между клинком и рукоятью, а затем выбросить из окна поезда ключи и ботинки - он специально взял старые, разболтанные, а в саквояже лежала новенькая пара; вот, пожалуй, и все...
- Если ты рядом, старый товарищ, - пробурчал он, обращаясь к душе покойного, - то вини не меня, а свою несговорчивость. Скинь ты мне хотя бы и дощатый трап да пригласи на шканцы для зачитки приказа, я бы стал для тебя заботливее верной жены и доброй мамаши... Кстати, привет им! Я надеюсь, ты в добропорядочной компании.
КРОХИН
В московском аэропорте его встретила принаряженная в кожу и золотые браслеты шпана из банды Игоря и отвезла в загородный дом своего главаря, располагавшийся неподалеку от Рублевского шоссе.
Крохину предоставили уютную небольшую спальню, затем провели в подвал, где располагалась сауна и бассейн, и, как следует попарившись с дороги, он, отказавшись от ужина, улегся спать под невесомое, но теплое одеяло
Синтетическая подушка была упругой и мягкой, он сразу же оглох на ухо, прижатое к ней, и голову заполонила пустота стирающего все мысли сна.
Поутру, в одиночестве позавтракав в гостиной, совмещенной с хромированно-кожаным аппендиксом кухни-бара, он взялся за трубку телефона, усиленно раздумывая, кого из знакомых следует оповестить о своем возвращении в Москву. Мотивом -звонка являлось подспудное желание утвердить вновь обретенное это поэта и гражданина на родной земле.
Когда гудящий фон в трубке сменился визгом коротких гудков, он положил ее на место, с внезапной и отчетливой тоской уяснив: звонить-то некому!
Существовали, конечно, люди, готовые приветить его, искренне полюбопытствовать, где он пропадал и что делал, но отчего-то к общению с ними он не стремился. Наверное, потому, что знал наперед все обоюдные вопросы и ответы. Хотя что он мог ответить? Бичевал, мол, среди арабов, умнее и богаче не стал, выхожу на следующий зигзаг неприкаянного бытия... Возможно, такая информация поселит определенного рода оптимизм в некоторые одрябшие сердца: значит, не одни мы в дерьме, велик и прочен разрозненный наш коллектив, и счастья в мире - как платины в цинковом корыте. А потому - живы, и слава богу!
И кончится любой разговор одним и тем же: надо бы встретиться, позванивай, заезжай как-нибудь...
Он возвратился в иную страну, в иную эпоху, к иным людям, имеющим лишь знакомые внешние приметы, но и не более; прежним оставался лишь он сам, как заплутавший во времени странник - уже забытый и отчужденный от нового бытия старых знакомых.
Однако, вопреки сознанию оторванности от всего прежнего, непоправимо былого, вопреки всякой логике, в нем неожиданно и глупо возникло острейшее желание позвонить бывшей жене.
Предлог для звонка в конце концов имелся: как-никак, а их связывал сын...
Телефон жены не отвечал, пришлось связаться с одним из общих приятелей, и тут выяснилось, что экс-супруга со всем семейством два дня назад отбыла на отдых в Эмираты.
Положив трубку, он зашелся в приступе беззвучного, похожего на плач, смеха, представляя, как бы встретился в том же "Холидей Инн" с этой компанией... Дружная семья благочинных тружеников, пребывающая на отдыхе, и о"местный бомжующий элемент...
Да, хороша была бы встреча, ставящая жирную и безжалостную точку в одной из частей его жизненной эпопейки...
Ему стало невыносимо, до слез горько.
Вот же дурак! Все профукал! Самоубийственно и вздорно!
И только сейчас открывается, что единственная женщина, которую он любил, да и любит сейчас, как бы ни было муторно в том признаваться, - бывшая, увы, жена. И замены ей нет. И не будет, потому что потеряна она бесповоротно и навек. И все, чего сейчас желается, - чтобы она знала о его покаянии.
Нет на земле ближе ее... О том и не подозревающей. А ведь если она и припомнит его в разговоре, к примеру, с нынешним своим мужем, то - со снисходительным смешком: дескать, была же напасть!..
Взгляд его упал на видеокамеру, лежавшую на полированной плоскости приземистого комода из карельской березы.
С отчаянием неожиданного прозрения подумалось: "А может, точка поставлена в той самой части эпопейки, что предшествует эпилогу? Чем закончится грядущий рейс и вернется ли он из него?"
Его обдало мистическим холодком предчувствие скорой погибели. Но не страх перед смертью охватил на миг обмершую душу, а тяжкое осознание одиночества и безвестной кончины, не отмеченной ничьей скорбью о ней...