А жизнь летит, горит, и гаснет счастье,
И от весны недолго до весны.
(Владимир Набоков)
Почти за год до своего визита в Америку, с которого началось это повествование, Сан Саныч ездил к родителям. Сороковка - город-миф, город-легенда - уникальный город, который для всего мира существует как бы в иной призрачной реальности. Отмеченная пунктиром на картах проселочная дорожка, волшебным образом превратившаяся в асфальтовое шоссе с нескончаемыми вереницами машин в обе стороны, за поворотом упирается в два ряда колючей проволоки, с автоматчиками на вышках и уходящими по склону холма пограничными нарядами. Говорят, лет тридцать назад на юных уральских следопытов из каслинской школы, пожелавших пройти нехоженными тропами, чтобы открыть край непуганых зверей и птиц, этот пейзаж произвел неизгладимое впечатление. А потрясенную учительницу чуть не хватил истерический припадок, когда режимный отдел зоны стал рассматривать невинный турпоход как шпионскую вылазку. Внутри этой ощетинившейся колючей проволокой, хорошо охраняемой секретной территории в самом сердце России и находится Сороковка. Раньше въезд в Зону разрешался только посвященным, то есть людям надежным, тщательно проверенным и обязавшимся хранить государственную тайну. Они, как члены масонской лиги или средневекового клана рыцарей крестоносцев, прошли обряд посвящения и разве что только не кровью подписали договор. По собственной воле попасть в число посвященных было практически невозможно, случайных людей Зона не пропускала. Сан Саныч был посвященным по рождению, и как только он получил свободу самостоятельного выезда из Зоны, сразу стал ощущать за своей спиной карающую длань режимного отдела. Однако шло время, порядки сменились, а Зона осталась - как память о прошлом и как щит, охраняющий покой жителей города и сдерживающий разрушительный натиск внешнего мира.
В караулке у проходной, в которую упиралось шоссе, отмеченное на местных картах как грунтовка, за покосившимся столом, положив тяжелую, гудящую голову на сцепленные замком руки, в полудреме забылся старший лейтенант Перетятько. Час был немыслимо ранний, еще только-только рассвело, и вторая бессонная ночь подряд давала себя знать. Заканчивая с отличием училище, Перетятько мечтал о службе на границе, о нарядах, поднятых по тревоге, но по злой воле рока попал в эту, тьфу ты, прости господи, глухую дыру, где по чьей-то придури наставили столбов, да обнесли их колючей проволокой. И какой дурак будет через эту проволоку карабкаться? Да и зачем? От этой проволоки до объектов еще как минимум два ряда проволоки и не менее трех постов вооруженной охраны. Иностранцев на объекты в последние годы возят разве что не автобусами... А ты служи здесь... Столбы да заставы. Граница. Тьфу ты, прости господи... От скуки и безделья пограничники искали приключений на свою задницу, однако шишки сыпались на головы офицеров, и расхлебывать приходилось почему-то тоже им. Очередной скандал возник как будто из-за пустяка два месяца назад, но именно сейчас механизм разборок набрал максимальные обороты и лишил сна старшего лейтенанта.
А дело было так. На вверенной Перетятько заставе солдаты прикормили лося. Приучили рогатого зверя приходить за дармовой горбушкой хлеба. Лосю радость, а служивым развлечение. И все было бы хорошо, если бы однажды... Не дождавшись рассвета, разодрав в кровь ноги о звенящий весенний наст, изголодавшийся лось решил навестить родную заставу. "Стой, кто идет?" Услышал он издали. Слышал он такое и раньше, однако продолжал двигаться, шумно дробя ледовую корку уставшими ногами. "Стой, кто идет?" - Испуганным голосом продолжал вопрошать часовой. Лишь шумное дыхание зверя и приближающийся треск ледовой крошки были ему ответом. А когда из плотного тумана показалось большое, лохматое, страшное - солдат нажал на спусковой крючок. Ну не умеют лоси отвечать на вопрос: "Стой, кто идет?" Не умеют. Как за это с бессловесных тварей спросишь? Неужто сразу стрелять? Однако факт нарушения границы, повлекший за собой применение караулом табельного оружия, свершился. Доложили на заставу, там доложили по инстанциям и закрутился маховик проверок и разборок... Лося освежевали, мясо засолили... Так бы и забыли о бесславно погибшем из-за своей доверчивости животном, если бы пограничники не решили отправить кусок грудинки на анализ в промлабораторию.
В промлаборатории в это время болталась одна проверяющая дама из Москвы. Долгое время город подчинялся непосредственно Москве, будто бы являясь одним из ее районов, вплоть до того, что Москва проверяла школьные экзаменационные сочинения и утверждала оценки (этакая Высшая Аттестационная Комиссия, только на школьном уровне). Так вот, приехала, значит, в город проверяющая москвичка. А в промлаборатории, кроме прочего, занимались определением количества радиоактивных изотопов в продуктах. Пробоотборщик мотался по городу и окрестностям, закупал в разных местах мясо, молоко и другие всякие употребляемые в пищу продукты, в которых затем и определялось количество радиоактивных примесей. В этот раз, после утренних бестолковых выстрелов на заставе, разжился пробоотборщик парной лосятиной, приволок такой отменный здоровый кусок. Ну, как водится, грамм сто или двести от мясного великолепия отрезали, в вытяжной шкаф поставили, сжигать начали, это чтобы потом обработать и определить, сколько там чего лишнего. Однако еще немало мяса осталось - пограничники не пожадничали. Переходят стрелки часов за полдень. Москвичка смотрит на мясо и грезится ей сочный поджаренный кусочек с хрустящей корочкой, так что все чаще и чаще слюнки сглатывать приходится...
Инструкция дотошно объясняет, что делать с пробой, когда она доставлена, но совершенно умалчивает о том, что же делать с остатками. Видимо, эта инструкция писалась в те времена, когда черную икру еще грузили бочками и в каждой бочке по два килограмма полагалось на утруску и усушку к радости продавцов. Немного подумали, вспомнили о законах гостеприимства и решили: отчего же не пожарить. Покопались в столах, раздобыли масла, соли, луку - что где было припрятано - и пожарили здесь же, не выходя с работы, правда, в соседнем вытяжном шкафу. Получилось совсем то, о чем мечталось москвичке. Разделили человек этак на пять и перекусили.
И все бы хорошо, но самый цирк начался, когда после всяческой обработки довели пробу этой лосятины до измерения. Батюшки святы, приборчик-то чуть ли не зашкаливает. Мясо-то "грязное" оказалось. И где это мерзкое животное столько радиационных отходов откопало и зачем оно, бестолковое, столько их сожрало? Или решило смертью за свою смертью отомстить? Доложили начальству, то сообщило по инстанции, и закрутился очередной маховик разборок.
Люди поохали, повздыхали и разошлись было по своим рабочим местам, но тут вдруг увидели, что москвичке совсем плохо. Покрылась бедная дама крупными каплями пота, побелела как погребальный саван. Вот она уже физически ощущает как распадаются радиоактивные йод и цезий в ее желудке, как распадается сам желудок и вот как, наконец, начинает распадаться она сама по атомам, по молекулам, растворяясь в воздухе. Но Господи, как хочется жить. Смертельно хочется ЖИТЬ.
- Рвотного мне, слабительного мне, - вдруг молнией сверкает в ее полуразложившихся от страха мозгах, и несется московская дама со всех ног по лестницам и коридорам на тоненьких шпильках, рискуя свернуть шею, в соседний корпус к медикам. Никто и никогда на таких шпильках и с такой скоростью по этим коридорам больше не бегал. А наутро санитарка тетка Нелли, прозванная за свой шумный и крикливый характер Барбанель, убирая места общего пользования, на весь корпус высказывалась о том, что она думает о москвичах в частности и о Москве в целом.
Ненастным летним утром Сан Саныч подъезжал к Сороковке. У вертушки контрольно-пропускного пункта, подстраховывая уставшего Перетятько, тоскливо глядя в окно, дежурил сверхсрочник. Из-под лихо сдвинутой на бок фуражки смотрели чуть раскосые глаза, солдатиков в Зону почему-то старались присылать из Средней Азии, наверное, чтобы после сорокаградусной жары они на собственной шкуре в легком солдатском обмундировании ощутили, что такое сорокаградусные морозы. Левый глаз сверхсрочника все время как-то болезненно щурился, и создавалось впечатление, что солдат рассматривает всех через винтовочный прицел. И если на гражданке этот взгляд доставлял ему много неприятностей, то на пропускном пункте прищуривающийся, оценивающий взгляд оказался столь уместен, что многие новобранцы даже стали копировать его.