— Испортил жизнь молодой женщине, ну и терпи, дурачина. Твой грех…
А другая успокаивала:
— Не расстраивайтесь. По закону грудные дети должны оставаться у матери. Пусть ваша жена чуточку остынет! Все равно материнская любовь скажется. Сама заберет от вас ребенка.
Совершенно подавленный, я поплелся из загса, чувствуя, что у меня подгибаются ноги.
Беспомощный, с ребёнком на руках, я бродил из конца в конец по многолюдной улице. Изредка я поглядывал на малыша и поправлял пеленку, чтоб она не закрывала ему лица и не мешала свободно дышать. Соска выпала изо рта малютки. Слышалось его легкое дыхание, иногда он забавно чмокал во сне. Вот он раскрыл свои глазки, похожие на черные бусинки. Зрачки беспокойно забегали, беленькое нежное личико начало кривиться, морщиться в гримасу. Ребенок заплакал. Наверно, он проголодался.
Что делать? Не носить же голодного малютку по улице, пока он вырастет и найдет своих родителей! Плач ребенка вернул мне самообладание.
Ведь ребенок-то не виноват!
Прижимая к груди младенца, я решительно сел в трамвай и поехал домой.
Ребенок вел себя крайне беспокойно. Он отчаянно кричал.
Один из пассажиров заметил:
— Дайте ребенка матери, братец, пускай чуточку покормит.
— Здесь нет его матери, — ответил я.
Вмешался другой:
— Как это неразумно — оставлять мать дома и разъезжать по улицам с грудным ребенком.
— Мать больна. Я ездил взвешивать ребенка, — солгал я.
Редко где бывают такие рассудительные люди, как в трамвае. Одни сочли меня глупцом, другие видели, что мне трудно возиться с младенцем, и жалели меня. Мой сосед в раздражении встал с места и ушел. Между двумя пассажирами разгорелся спор. Один говорил: «Ребенку полезно плакать, глаза будут черными», а другой возражал: «Нет, плакать вредно, если много плакать — на глазу будет бельмо». Когда дело уже дошло до перебранки, пришлось сойти с трамвая…
Наконец я добрался до дома и робко вошел во двор. На веревке, протянутой между кухней и террасой, сохло белье. Старушка-мать, присев на корточки, стирала что-то в тазу. Увидев в калитке меня с ребенком па руках, она подумала, что я привел какую-нибудь из своих взрослых сестер.
— А, опять привел гостью? — добродушно заворчала она. — Кто же идет? Саври? Рахбар? Или детишек брата ведешь? Вот уж божье наказание! Любишь ты гостей! Можно было бы поменьше носиться с ними. Опять я не кончу стирки…
Ребенок у меня на руках снова расплакался. Мать, продолжая стирать, попыталась утешить маленького:
— Ну, миленький! Ну, малюсенький! Ну, мой внучо-ночек! Не плачь, не плачь! Вот сейчас твоя бабушка вытрет руки, хорошенький мой, возьмет тебя.
Старушка стряхнула с рук мыльную пену, поднялась и взяла у меня младенца. Я растерянно молчал.
— Что это ты, сынок, туча тучей? — принялась допрашивать мать.
Я не отвечал.
Матушка вырастила на своем веку целый десяток детей. Иногда она говорила:
— Да, сынок, у иных сила в костях, а у иных в мясе: слава богу, у меня сила в костях. Если бы она была в мясе — разве я вырастила бы вас всех?
До сих пор я ничего не понимал в ее простых словах. А теперь…
О мать, отдавшая мне свою молодость! О мать, не смыкавшая ради меня глаз целые ночи напролёт! О мать, перенесшая столько страданий в ночи прошлого и дождавшаяся наконец светлого дня! Кто в мире умеет любить больше матери? До сих пор я не сумел сочинить стихи, которые сравнились бы с твоими песнями над моей колыбелью!
Моей матушке тогда было ОЗ года. Ее жизнь цеплялась за сучки в чаще темных лет прошлого. Ее глаза всю жизнь тревожно всматривались в глаза ее детей: и острота зрения ее притупилась. Она не признала ребенка, но думала, что держит в руках одного из своих внучат.
— Матушка, — сказал я, — угомоните крикуна. Его мать долго не придет.
Старушка принялась меня корить:
— Не сидится тебе спокойно, сынок! Зачем ты взял младенца у матери и притащил сюда? Что я ему дам? И сестрица твоя хороша — не дорожит своим ребенком. Ей и заботы нет: «Будешь, мол, здоров, созреешь, от жара остыть сумеешь!» Эх, отгуляет время молодости, может, научится любить детей.
А ребёнок не переставал кричать. Старуха забыла и меня, и стирку. Укачивая ребенка на руках, она старалась его утешить. Но голодного малютку ласками не успокоишь.
Мать передала мне ребенка, а сама открыла сундучок, вынула две-три миндалины и истолкла в ступе. Потом смочила кипяченой водой, завернула в кисейную тряпочку и дала младенцу сосать.
Как раз тогда и у моего брата, и у младшей сестры были новорожденные. Старуха не знала, который из этих двух у нее на руках. Ребенок успокоился, но немного погодя опять заплакал. Прошло часа два, и мать вновь стала меня бранить.