Харузин проснулся и не сразу понял, что с ним происходит. Кругом царила тьма. Тьма лежала и на его душе. Какое-то страшное несчастье случилось перед тем, как он заснул…
И тотчас это несчастье обрушилось на Харузина, как будто оно сторожило поблизости и только ждало удобного мгновения, чтобы снова напасть на свою жертву и начать терзать ее острыми, ядовитыми когтями.
Он арестован. У него связаны руки. Скоро начнется гангрена, если его не освободят, и пальцы станут гнить от нехватки свежей крови… Господи, ну что за ерунда лезет в голову! Кстати, эту голову вполне могут отрубить…
Происходящее напоминало ролевую игру с очень глубоким погружением в роль. Потому что было слишком жутким для того, чтобы оказаться реальностью.
Темнота ожила. Кто-то зашевелился под самым боком у Эльвэнильдо и со стоном проговорил:
— Сергий, ты здесь?
— Да…
Харузин узнал воришку-деда.
— За что нас тут держат? — спросил Харузин.
— Откуда же нам знать… — пропыхтел дед. — Это господа каких-то дел наделали…
Харузин вспомнил: вчера из дома вывели обеих женщин, мать и дочь, а Глебова так сильно избили, что он потерял сознание.
— Господин Глебов здесь? — спросил Харузин, повышая голос.
Поначалу ему никто не отвечал, а потом конюх прокричал, как будто требовалось угомонить лошадь:
— Что блажишь? Житья от тебя нет, басурман поганый! Нет здесь Глебова!
Харузин погрузился в молчание. Ему было больно и страшно. И все время казалось, что нужно что-то делать, а делать было совершенно нечего. Никто здесь не желал утешения, никто не собирался утешать его, Харузина.
Прошло немногим более часа, затем дверь приотворилась, и показался какой-то человек.
— Татарин здесь? — спросил он, водя в темноте лицом и явно ничего не видя.
— Вишь, я говорил, — прошипел конюх, — татарин всей погани голова…
Харузин с трудом поднялся на ноги. Он еще не понял, для чего его позвали. Может быть, скрыться, не сознаваться. Вдруг — на казнь сразу потащат, не разбирая? Вдруг новая разнарядка из Кремля — чтобы всех татар вешать без суда и следствия? Он не мог сейчас вспомнить, были ли при Иване Грозном подобные репрессии. С царя Ивана станется — он же был сумасшедший…
— Здесь татарин, — закричал вдруг старший конюх, — здесь он, проклятый, затаился! Берите его! Вон он, у стены маячит! Берите его, окаянного! Это он, он всей погани голова!
Харузин понял, что утаиться не получится, и неуверенно шагнул вперед.
— А? — спросил человек, по-прежнему стоявший на пороге. — Здесь он? Ну, хорошо. Иди сюда. Как тебя звать? Харузин? Ну, иди. Тебя приказной дьяк привести велел.
Харузин добрался до порога. Его схватили за плечо и грубо выволокли наружу. От яркого света сразу и резко заболели глаза, Харузин прищурился.
— Веревки снимите, — попросил он хрипло. — Я не убегу. Пожалуйста, развяжите руки.
— А это как приказной дьяк распорядится, — сказал стрелец. Он был невысокий, но чрезвычайно бойкий, и так и стрелял глазами по сторонам. — Давай, иди без рассуждения. Зовут — значит, ступай.
И, подталкивая почти ослепшего Харузина в спину, повлек его в низенькую комнатку, где недавно сидел и угощался морсом брат Лаврентий. Колупаев по-прежнему находился там. Задал же ему брат Лаврентий загадку!
Ссориться с братьями-«медвежатами» Колупаев больше не хотел. У тех на него имелась старая обида. А пользы от дружбы с Флором и Лавром Колупаев рассчитывал увидеть куда больше, чем связанных с нею трудностей.
Харузина втолкнули в комнату. Он шатнулся и еле удержался на ногах. Колупаев весело оглядел его.
— Хорошо тебя, брат, отделали, — одобрительно промолвил он. И обратился к стрельцу: — Развяжи ему руки.
— Видишь, — утешительно молвил стрелец Харузину, снимая веревки с посиневших, опухших запястий, — распорядился приказной дьяк — и освобождаю тебя от ужиц кусачих… Ух, какая желвь у тебя, брат, вздулась…
«Братом называют, — подумал Харузин с горечью. — Палачи, сатрапы…»
— Ближе подойди, — велел ему Колупаев. — А ты, — добавил он, поворачиваясь к стрельцу, — ступай отсюда. Я с ним поговорить хочу.
Харузин подошел к Назару почти вплотную и остановился.
Колупаев пошире расставил ноги, уперся кулаком в бедро.
— Сколько дней ты у Глебова в услужении? — спросил Назар.
— Восьмой, — ответил Харузин.
Руки жгло как огнем, он не мог пошевелить ни пальцем. Хотелось выть от боли.