— Почему бы и нет? — пожал плечами Харузин. — Он ведь дворянин, Гвэрлум. Настоящий.
— Мне почему-то всегда казалось, что средневековье на Руси было какое-то ненастоящее, — призналась Гвэрлум. — Расписное, плоское, лубочное… Настоящее — это, к примеру, Ричард. А наши как будто вообще вне времени и пространства. В другом измерении.
— Изоляция России от всего остального мира несколько преувеличена, — сказал Харузин. — Я тоже над этим думал. Говорят, во всем монголо-татарское иго виновато… — И с некоторым вызовом добавил: — А татары, между прочим, чуть Париж не взяли!
Наталья махнула рукой.
— Все не так, как думалось… Но оно и к лучшему. Вот, к примеру, монастырь. Я думала — там все черным-черно, ходят изможденные старухи, бьют себя плетьми по желтым плечам, везде коптят факелы, постоянное похоронное пение. В общем, фильм «Иван Грозный». И — ничего похожего. Светло, монашки спокойные, есть даже красивые.
— Самобичеванием у нас не занимались, — задумчиво молвил Харузин. — Да и в Европе это дело папа Римский запретил. Точнее, пытался. Сама понимаешь — мракобесие…
Вершков открыто томился по Настасье. Она не просто была похожа на брата внешне — это еще полдела. Севастьян копировал ее движения, манеру держаться, он даже пытался подражать ее природной тихости, ее умению сохранять в душе светлый мир.
Это-то и привлекло Вадима прежде всего. Красивая, погруженная в свой простой и ясный внутренний мир девушка пленила человека, задерганного эпохой, в которую он родился. Как никогда понимал Вадим, что двадцатый век своих детей не любит: щиплет их и дергает, пока не растреплет, не растащит на части. При виде Настасьи Вадим как-то всей утробой понял, что имел в виду Лавр, когда говорил о «целомудрии». В вадимовские времена это понятие свелось к физической девственности, но истинное целомудрие охватывает всего человека и подразумевает нерастраченность, цельность, неизменную верность себе.
Настасья казалась Вершкову чем-то недосягаемым — верхом совершенства. Он весь обмирал, когда ее видел.
Эльвэнильдо по просьбе влюбленного друга пел разные эльфийские баллады о недосягаемости эльфийской принцессы для бедного рыцаря. Настасья слушала их вместе со всеми и вся светилась тихой радостью — ей нравилась музыка.
Она почти ни с кем не разговаривала, но не нарочито, а, кажется, просто по застенчивости. Теребить ее и приставать к ней с разговорами никто не решался — все, словно по сговору, боялись разрушить ее очарование.
Не хватало в доме только Пафнутия, но вот вернулся и он, и тотчас словно мрачная туча нашла на новгородских друзей. Ни с кем не разговаривая, злой и тревожный, Пафнутий тотчас скрылся в темном углу возле кладовки, забился туда, точно паук, и больше носу не казал. Лавр присматривался к нему дольше остальных, но ничего не сказал, только головой покачал.
Утро следующего дня, сразу после возникновения Пафнутия, ознаменовалось странным и неприятным событием.
Какая-то женщина, оборванная и страшная, совсем недавно битая кнутом, плясала у ворот близнецова дома и выкрикивала:
— Быть вам пусту! А быть вам прокляту! Летела соколица, обронила перо — а кто его поднял, тому червем ползти, навозом грызть! Шумело море, плескало волной — а кто под волну попал, тому гнилой рыбицей тлеть! Свет погас, не возгорится! Сердце застыло, не оттает!
Она плясала и странно трясла руками, с которых ниспадали лохмотья, и все завывала и выкрикивала жуткие слова.
Услышав ее, Пафнутий вдруг ожил в своем углу. Поднялся, волоча ноги прошел через двор, остановился в воротах. Безумная прямо ему в лицо завопила:
— Как есть я Катька, так есть ты убивец! Как есть я дура, так есть ты безумец! Спасите, спасите, спасите, люди добрые!
Она завертелась волчком, поднимая босыми ногами тучи пыли, а потом, размахивая руками, визжа и завывая, бросилась бежать. Пафнутий смотрел, как мелькают в воздухе ее грязные пятки, и сам не замечал, что по лицу его текут обильные густые слезы.
Затем вернулся в свой угол, забрался туда и долго не подавал признаков жизни.
Вопли и угрозы безумной не произвели особенного впечатления на Лавра, зато не на шутку встревожили остальных.
— Беснование этой дуры говорит только об одном: все, что мы затеяли, очень раздражает падшего духа, — уверял Лавр. — Но мы ведь и без того это знали. Быть на стороне правды — значит, разозлить врага, не так ли?
— Не подослали ли ее наши земные враги? — задумывался Флор.
— Хотя бы и так! — ответил Лавр. — Запугать пытается? По-моему, не стоит внимание обращать. Пытается запугать — стало быть, сам испуган! Радоваться нужно, а не беспокоиться.
Гвэрлум находилась под впечатлением увиденного.
— Я боюсь, Флорушка, — призналась она, а сама так и прижалась к новгородцу. — Видала я колдуний, они многое могут…
— Может, и так, — Флор провел рукой по ее волосам, — но мы-то можем больше… Всегда это помни, Наташа.
Она вздохнула и обхватила рукой его широкие плечи.
— Я помню, — сказала она.
Флор тоже ее обнял, осторожно, боясь раздавить своей богатырской мощью.
— Не бойся, — повторил он.
Однако чертовщина на этом не кончилась. Отправляясь в город, Флор заметил, что к его воротам кто-то прибил двух здоровенных крыс. Крысы были еще теплые, кровь испачкала крашеные доски и накапала на вытоптанный пятачок земли у калитки. Пришлось возвращаться в дом и звать Иону, чтобы тот вычистил ворота.
Мальчик был очень недоволен случившимся.
— Помяни мое слово, — говорил он Севастьяну, — они на этом не остановятся. Это они сейчас только так, пугнули, а вот погоди-ка, пойдут в наступление! Тут тебе и полки крысиные будут, и кошка из пищали стрелять начнет…
— Глупостей не болтай! — рассердился Севастьян. — Знаю я, чьих рук это дело.
— Чьих? — с любопытством спросил Иона.
— А тех же, что донос на батюшку написали! — отрезал Севастьян и сжал кулаки.
Флор отправлялся в гавань — в Новгород прибыл знакомый корабль, английская «Екатерина», и Флору хотелось перемолвиться словом-другим с давним приятелем, Стэнли Кроуфилдом.
Стэнли обладал на удивление трезвой головой и мог, глядя на ситуацию со стороны, дать неожиданный и весьма дельный совет. Конечно, не исключено, что и не стоит посвящать чужого человека в подробности дела — больно уж оно неприятное, — однако, по здравом размышлении, Флор решил Кроуфилду довериться. Англичанин еще никогда его не подводил, а море роднит всех моряков.
Но оказалось, что и у Кроуфилда имеются для Флора тревожащие вести. Красавицу «Екатерину» Флор увидел сразу. Она выглядела так, словно вернулась с бала, а не из плавания. На корабле царил полный порядок. Стэнли Кроуфилд стоял на палубе и пускал дым.
— Привет, Кроуфилд! — закричал Флор и помахал ему рукой. — Добро пожаловать в Новгород!
— О, Флор! Дивный цвет… э-э… благоуханный! — изрек англичанин и вынул трубку изо рта. — Счастлив видеть!
Его глаза искрились, но лицо оставалось совершенно невозмутимым. Флор оценил шутку и фыркнул.
— А ты, дракон огнедышащий, опять привез свое зелье, чтоб я меньше благоухал?
— Я разное зелье привез, — сообщил Стэнли Кроуфилд. — И такое, и эдакое. Погоди, спущусь к тебе. Я хочу тебя посетить у тебя в гостях… Так это говорится?
— Приблизительно, — кивнул Флор. — Я как раз для того и пришел, чтобы тебя в гости зазвать. Точнее, по делу.
— О, в гости по делу! Это очень точное выражение, — обрадовался Кроуфилд. — Я непременно воспользуюсь.
Он сбежал по трапу, оставив несколько указаний своему помощнику. Разгрузка еще не началась, ждали купцов — заказчиков товара.
— По дороге в Россию со мной случился странный событий, — поведал Кроуфилд, шагая рядом с Флором. — Мы повстречали в море человека!
— И куда он шел? — улыбнулся Флор, хотя на душе у него было сейчас тяжело. Но рыжий, покрытый веснушками, покусывающий трубку англичанин действовал на него успокаивающе.