Землекопы, втыкая лопаты в сырую мягкую землю, пошли на отдых.
Ардуанов, подозвав своего помощника, Исангула Юлдыбаева, велел ему развести костер. Башкиры — народ, привыкший запаливать в степных просторах жаркие огни, — мигом приволокли из лесу сколько надо хвороста и сушняка; не один, но четыре сразу вспыхнуло костра на торфянике, сделалось почти уютно. Артельщики, попивая из жестяных глубоких кружек горячий сладкий чай, нахваливали прораба, кряхтели, сушили с прибаутками прокисшую от влаги обувку.
Бахтияр-абзый, почувствовав от горячего чая и тепла небывалую легкость в себе, заговорил шутливо:
— Ах, и согрел ты нас, Мирсаит, голубчик, теперь и работа пойдет живее, как пить дать. Ага! А не сообразишь ли, родной ты наш, ко второму, значит, перестою по чекушечке махонькой, то-то хорошо станет, а?
Услышав его, подлетели живо, распахнув в улыбке рты свои до ушей, и башкирские джигиты, загалдели:
— Кумыс проси, старшой, кумыс! А чего, голова, твое слово закон! Ей-бо! Ты и по-русски шибко знаешь, мы — худо, давай, требуй у них кумысу!
— Не будет этого, — отрезал Ардуанов строго. — Ежели охотники вы до чекушек да кумыса, перебирайтесь к черту в другую артель. Ну, ладно, братва, поднялись, пора, за нас работать дядьев тут нету. Давай, Борис, лупи в свою рельсу, чтоб громче.
Когда прозвучало, все быстро и разом поднялись.
— Ну, жестко стелет старшой, спуску, видно, не даст! — выпалил шагавший позади всех Киньябулат. Впрочем, сказал он это не зло, улыбался и подмигивал.
Через несколько минут полетела вновь с лопат вязкая тяжелая водою земля, забегали скоро с носилками, по обе стороны будущей дороги стали подыматься на глазах рыхлые горы.
5
Километрах в трех от болота, где трудилась артель Ардуанова, на поросшей плакучими ивами излучине реки Зырянки три человека удили упорно рыбу.
Расстелив под себя дорожную шубейку, плотно сидел Сагайкин, в кожаной потертой фуражке, ощетинясь седыми в желтой кайме усами, закинув крючок с наживой, набил туго трубку, разжег. — И голосом, резкостью своей наводящим уныние и тревогу, сказал:
— Татарва поднялась, чуете?
— Тайги не знают, нехристи... — сплюнув через плечо, сказал Шалага, с виду беспечно молодой парень. — День повкалывают, два, а потом — аллюр три креста.
— Зелен ты еще, Петруся! Для тебя вся жизнь — самогон да финка, чечетка да красотка! Татаре — народ живучий, вкалывать любят. Терпят и мороз в пятьдесят градусов, и жару, когда голова с макушки печется вкрутую! Другие вон спецовки требовали, без них на работу отказались выходить, а эти пошли, сволочи...
— Ну и чего?
— Молод ты очень. Сам и мозгуй отсюда. Понял?
— Хэк, шутник, как тут не понять? Ты, господин Сагайкин...
Сагайкин сверкнул белками на Шалагу:
— Брось кривляться, гнида! Какой такой я тебе господин? Секретарь постройкома товарищ Сагайкин! Понял?
Шалага ухмыльнулся необидчиво, скорее даже обидно для Сагайкина:
— А мне одинаково: что товарищ, что господин! Обое начальники. Только вот я, Ксенофонт Иваныч, одного не могу уразуметь: отчего ты, товарищ секретарь постройкома, заладил через слово — понял да понял?
— Как же прикажешь ладить?
— Надо бы говорить — сумел ли я объяснить толком?
— Глупо. Впрочем, какая разница?
— Когда ты говоришь: понял? — выходит, что считаешь ты себя за умного, а меня за дурака. А ежели говорить: сумел ли я объяснить? — выйдет: ты, господин-товарищ, дурак дураком, а я парень ничего так, почти прохвессор.
Сагайкин молчал, потягивая из трубки, сопел, потом вдруг, тряся усищами, захохотал.
— Знаешь, Шалага, представил я те еще времена и твое глупое тарахтенье тоже. Тогда начальство тебе умничать не позволило б. Врезали бы тебе промеж ушей плеткою, и ты бы заткнулся живо. Знал бы тогда, кто умный, а кто дурак! Сумел ли я объяснить?
— Ну, — сказал Шалага терпеливей прежнего. — Это в те времена, Ксенофонт Иваныч. Они же, как звестно, — тю-тю.
— Ладно, хватит, подурачились достаточно... — Сагайкин стал серьезен и жесток. — Смеяться будем, когда время наше придет. — Оборотился потом к третьему, который сидел безучастно от них в сторонке, нахлобучив войлочную шляпу, завернувшись — в кожанку, взирал с лицом тусклым и неясным,на чуть покачивающийся поплавок: — А ты что затих, Шакир?
Тусклый пошевелился, выдернул из воды крючок и, наживив его розовым червем, бросил обратно в реку. Неспешно и глухо проговорил:
— Погожу я пока, Ксенофонт. Может, и щуку вытащу.
6
Когда бригада Ардуанова вернулась с торфяного болота на обед, встретили ее сразу двумя новостями. Первая из них — на стене столовой, временно устроенной в амбаре Строгановых, висел длинный, выполненный на красном материале плакат: «Привет ардуановцам, первым начавшим великую стройку!»
Плакат был начертан на русском и татарском языках, что само по себе очень порадовало артельщиков. Они и принялись шумно переговариваться, делиться нахлынувшими впечатлениями; несмотря на сильнейшую, от тяжкого труда на болоте, усталость, души их воспрянули.
Вторая новость тоже оказалась приятной: на Родовой горе артель Павла Громова начинала ставить просторные бараки. А переселяться из землянок первыми выходило тем, кто даст больше кубиков земли, то есть лучшим землекопам.
Об этом сказал секретарь постройкома Ксенофонт Иванович Сагайкин. Он сам встретил в столовой бригаду Ардуанова и, поведя дело решительно, рассадил быстро людей за длинные столы и перед раздачей супа проговорил короткое приветственное слово:
— Мы не ошиблись в грузчике с Волги Мирсаите Ардуанове. Он со своей артелью показал пример всем, кто приехал сюда на стройку. Те болтуны и саботажники, которые много требовали, но не работали, остались при своем интересе. Поздравляю вас, товарищи ардуановцы, желаю успехов и дальше. Лентяям и прогульщикам, в общем, тем, кто мешает строительству социализма, нет и не будет среди нас места.
Сагайкин подошел к Ардуанову, скромно и тихо сидящему за столом, пожал ему крепко громадную руку. И Мирсаит-абзый почувствовал, какая жесткая хватка в ладони товарища секретаря постройкома, подумал облегченно: «Кажись, твердый человек, хорошо будет с ним работать».
Артельщики же после слов Сагайкина, за столами, покрытыми белоснежными полотняными скатерками, под зажигательным взором командарма Ворошилова, чей портрет в красивой раме светился с темной стены, почувствовали себя как на празднике, стало им весело и надежно; а в тарелках перед ними вместо надоевшей овсяной болтушки дымилась вкусно мясная наваристая лапша.
От такого настроения, впрочем, долго за столом рассиживаться не стали, поев быстро и плотно, пошли они прямиком на свою работу. Снижать после обеда темпы очень не хотелось, но на сытый желудок работалось плохо: лопаты мелькали уже не так быстро, как поутру, истомная вялость сковывала досадно движения. К тому же из-за отсутствия холщовых рукавиц ладони у многих покрылись светлыми водянистыми волдырями; молодых скрутило в пояснице. Сдаваться было нельзя, невозможно: и работали, стиснув зубы, перетянув туго усталость поясами. Когда, с притупившимися лопатами на плечах, вышли они в дорогу домой, солнце уже катилось красно за Усольские черные леса.
Поужинав, решили по землянкам сразу не расходиться: промокшие насквозь ноги прели под влажной коркой портянок, дышали потом и грязью, оттого надумали пойти всей артелью на реку Зырянку, искупаться чтоб и простирнуть бельишко.
Сентябрь уже прошел начало свое, но дни последние были удачно теплы и солнечны — вода в реке охладиться пока не успела. С шумом, обгоняя, друг друга, бросились в нее, хохотали, брызгались и орали, мылись с мылом, колотили неистово обмотки и портянки. На землю тем временем опустились дымно сумерки. Мирсаит-абзый, заметив это, обеспокоился, крикнул, что с утра опять всем на работу. Однако парни Исангула Юлдыбаева — затейники из башкир, выросшие, можно сказать, в водах Белой и Демы, — торопиться не пожелали. Неудобно было и Мирсаиту Ардуанову с первых же дней загонять джигитов в жесткую сбрую понуканий; стал он ждать их; пока башкиры плескались напоследок в реке, провожал в дорогу до дома остальных парней — они уходили группами.