— Ну хватит. Болтун ты все же! К делу давай, — четко сказал Сираев, не теряя спокойствия. — Что от меня требуется?
— Убрать Ардуанова. Понял? Сам ли сделаешь, за тебя ли кто — на свое усмотрение. Говори теперь: какие твои условия? Тянуть времени нет.
— Во-первых, дай-ка сюда эту бумагу! — и Сираев выхватил ловко у забывшегося Ксенофонта Ивановича давешний листок, подпалил мигом, раздул, заглушая запах горелой бумаги, свернул и зачадил махоркой. Глядя на побелевшее лицо Сагайкина, криво усмехнулся: — Не бойся, постройком, Ардуанова я уберу Только... в наше, социалистическое время грязный мужик Ардуанов ценится очень высоко, — потерев большим пальцем об указательный, добавил: — Ну-ка, постройком, какая твоя цена?
Сагайкин подошел к двери, дернул, чертыхнувшись сквозь зубы, запер на ключ, вернулся. Из сейфа вытащил плотный, увесистый на вид, сверток, кинул на стол к Шакиру. Пакет тяжело чмокнул поверхность стола, исчез тут же в кармане Сираева.
— Смотри, Шакир, чтоб чисто было сработано. И не вздумай схитрить, как паршивого таракана...
— Фу-фу, напугал. Здесь сопливых младенцев нет, чего зря болтаешь?
— Ладно, — ответил Сагайкин, остывая уже, — счастливого тебе пути, если разойдутся наши дороги, не поминай лихом.
— Постараемся, — сказал Сираев, ощерясь, — может, и встретимся еще где... — вышел, тяжело и жестко ступая подкованными сапогами...
Морозову доложили, что Сагайкин только что виделся с бригадиром Сираевым. Морозов довел это до сведения начальника отдела. Посовещавшись, на дорогах, что выходили из Березников в разные стороны, на укромных охотничьих тропах в тайге — всюду выставили посты. Конечно, слежка за Сагайкиным велась основательная, но... чем черт, а тем более бандит не шутит. Впрочем, за весь этот день никаких происшествий не было: из поселка никто подозрительный не исчезал. Сагайкин как будто никуда не собирался, кроме Сираева, ни с кем больше встреч у него не было; бегал товарищ секретарь постройкома, чуть не выпрыгивая из собственной кожи, по строительным площадкам, старался мозолить глаза начальству: Крутанову, Хангильдяну, Мицкалевичу, — рассыпаясь, здоровался с ними, чрезвычайно озабоченно говорил о делах, коротко объяснял свое внезапное исчезновение временным недоразумением, не выказывал по случаю последних горьких событий никакой обиды, словом, старался перехитрить и ГПУ и начальство — доказать свою полную и беззаветную невиновность.
А вот Шалага, хоть и знал он, что приставлен к нему надежный «хвост», оказался очень уж дураковат — был Петруся жаден до жизни и за шкуру свою трясся до потери соображения. Приказал ему Морозов, выпуская из тюрьмы, крутиться постоянно неподалеку от бетонщиков — что ж, поначалу он все выполнил в точности: не отходил от бригады Ардуанова ни на шаг, целый час там вертелся, слетал и к Сираеву, спросил о Сагайкине, но к постройкому податься не решился, забоялся вдруг; грызла Шалагу страшная мысль — а если узнал господин поручик Сагайкин, что продал его Петруся чекистам ни за грош? Убьет на месте! В какой-то неясный миг Шалага почуял: «хвоста» нет, исчез куда-то. И проснулся в нем, и вспыхнул бандитский шкуроспасательный инстинкт, разлилась мгновенно звериная ловкость: решился Шалага уйти, оторвавшись от неумелого, видать, «хвоста». Засвистав блатную песню, двинулся он сначала — руки в брюки — к таежной незаметной тропе. По тропке этой шагал беспечно: для него, мол, все трын-трава, пущай хоть сейчас ловют да к стенке ставют. Потом оглянулся быстро, зыркнул по сторонам и, увидев, что пусто вокруг, прыгнул резко с тропинки, нырнул в таежную чащу. И в душе его, темном, гладком мозгу горячей струею текла, пенилась одна мыслишка: только бы смотаться, только бы уйти от легавых, спутать, замести следы! А те, что в лесу? А Сагайкин? В гробу он их видел! Думай, Петруся, как бы самому живым выкарабкаться, как спасти свою лишь забубенную башку. До изнеможения бежал через тайгу бандит Петр Шалага, продирался сквозь густые спутанные заросли, поминая в мать и в душу, припадая тут же колотящимся сердцем к богу, сопя, пыхтя и обливаясь потом; больно стегали по лицу упругие ветки; где-то слетела щегольская кепочка; упав, ободрал он до крови коленку — не остановился ни на миг, радостное, шальное — спасся, драпанул, ушел, нате вот, выкусите! — гнало и гнало его вперед. Вдруг понял он, трезвея, что бежит к лесной землянке, что близок уже к ней, и теперь, когда, казалось, выбрался из страшной заварухи невредимым, мелькнуло в голове воровски благородно: надо выводить людей из тайги и уходить отсюда вместе с отрядом. Ведь не продал же он их, не выдал легавым, обманул, их, сказал — не знаю. А за остальное пусть отвечает господин-товарищ Сагайкин!
Он выбежал на тропу, ведущую к самой землянке, и понесся, в предвкушении, последним аллюром — схватили его двое с винтовками, набили тряпками рот, затянули, выкручивая, руки. Скоро с пятью конными бойцами подоспел и Морозов. Остановились в засаде, в суровом и уверенном ожидании.
Прошло полчаса — длиннее суток, — и клюнуло еще: на таежной тропе возник бесшумно рослый человек в кожаной тусклой куртке; скрутили его, как Шалагу, забили кляп, обыскали. В карманах неизвестного нашли два револьвера, нож-финку, какую-то небольшую карту — по всему, оказался он разведчиком группы.
Где-то в глубине тайги призывно заржала лошадь; по большой удаче, кони бойцов из отряда Морозова стояли смирно и тихо. А лесные люди, видно, уже собрались бежать — по сведениям, лошадей у них быть не могло... Опять же, пойманный бандит выходил на разведку — значит, вот-вот; кожаной куртке уперли промеж лопаток дуло винтовки, пустили вперед. Минут через пятнадцать осторожной ходьбы показалась землянка, из низкой, еле заметной трубы ее тонко и расплывчато курился дымок. Часового у землянки не было, видно, лесные люди крепко надеялись на укромность своего убежища.
Морозов приказал: «Окружить гадючью нору и заткнуть наглухо трубу»; Шалагу и другого бандита, повязав по ногам, оставили в кустах. Трубу быстро заткнули. Тут же под землею раздались крики, шум и ругательства, кажется, дым пошел в помещение. Морозов пальнул из револьвера в воздух, крикнул отчаянно громко:
— Сдавайтесь, вы окружены!
23
Ночь.
Небо укрыто сплошной пеленою туч.
Яростный режущий свет прожекторов выхватывает из темноты башни достраивающегося уже химкомбината, арки его, виадуки, тяжело-массивные здания, сферические выпуклости шаров, сплетенные кружевным узором мачты, черные трубы, уходящие в слепое небо, — все это высится над землею загадочно и грандиозно.
А бетонщики, заливавшие фундаменты заводских корпусов, сварщики, огнем сплавляющие железные поперечины, слесари, собиравшие сложные механизмы, — и не представляли, оказывается, они в повседневной сумятице, в ворохе больших и поменее дел, какого исполина воздвигли в глубине уральской седой тайги. И теперь только, когда поднялось среди зеленого моря столь таинственное и удивительное сооружение, постигли люди великое значение своего труда и взялись с еще большим пылом и энтузиазмом, засучив смело рукава, и вспыхнуло в них высокое чувство, именуемое рабочей гордостью.
Бригада Ардуанова, ожидая, когда паровоз-«кукушка» доставит к ним очередную «порцию» бетона, остановилась передохнуть. Первым восхитился и заговорил Шамук:
— Мирсаит-абзый, гляди-кось, что скажу, Мирсаит-абзый, а вот ежели я приведу сюды балтасинцев да и открою им: вот этот завод, мол, я строил! — поверят ай нет ли?
— Ты? Вот этот завод? Хо! Ври, да не завирайся, вот чего скажут, и прослывешь ты, мил друг, великим болтуном!
— А чего ты, Сибай, рот разеваешь? Да еще шире варежки? Али я хоть один прогул совершил? Али на работу не выходил, бригаду позорил? Не-ет, брат, завод я строил по совести.
— Ты, паря Шамсутдин, не скажи «я строил», ты скажи «мы строили»; так-то оно вернее будет, — аккуратно встревает в разговор Бахтияр-абзый. — Ежели подумать, один углышек того завода вон, Нурлахмет, который тихо сидит себе в сторонке, он, говорю, один углышек возводил. А другой углышек Киньябулат да Исангул, — не было ничего, ан эти ребятки взяли и построили. Но уж если вы не против, есть там и моя доля махонькая. Верно я сказываю, а, друг Мирсаит?