Это была Нинель Эдуардовна собственной персоной. Состроив приторную улыбку, она поинтересовалась:
— Ну как, удобно вам здесь? Или, может, подыщем что-нибудь получше?
— Нет, не стоит беспокоиться. Мне и тут хорошо.
Нинель Эдуардовна села в кресло, сложив короткие руки на животе.
— Итак, я поговорила с Игорем… э-э… Алексеевичем. Никак не запомню его новое имя. Так вот, дорогая Любовь Антоновна, не будем гнать лошадей. Оказывается, не все так просто, как нам представлялось поначалу.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду самого Игоря Алексеевича. Да! Меня как врача беспокоит прежде всего личность больного человека. У нас есть профессиональная заповедь: не навреди! И я стараюсь неукоснительно ей следовать. Мы можем сильно навредить психике вашего брата, если начнем форсировать события.
— Что вы предлагаете? Оставить Игоря в вашем интернате еще на неопределенное время, чтобы не навредить его психике?
— А почему бы и нет? После пережитого стресса он вошел в нормальный жизненный ритм. У нас он обрел душевный покой, привык к коллективу, к персоналу, к своей комнате, к своему соседу. А это не такой уж пустяк в его положении. Ведь мы обе печемся о благополучии вашего родственника, не так ли? Или для вас важнее собственные амбиции, собственное эго? Подумайте об этом, Любовь Антоновна!
— Мне кажется, что в родном гнезде он быстрее поправится, да и в московской клинике условия для лечения и реабилитации намного лучше, чем здесь.
— Вы несомненно правы, в Москве условия лучше, но опять же со счетов сброшены интересы самого больного. Ведь он не хочет отсюда уезжать. Не желает! Он сам мне об этом говорил. Не повезете же вы его силой!
Люба смотрела на эту раздувшуюся жабу и пыталась понять — куда она клонит? Какой ей резон удерживать Игоря в интернате? Что бы она ни говорила насчет заповедей, в ее искренность верится с трудом. «Пусть кому угодно впаривает свою теорию об интересах больного, но меня ей не провести!» — подумала Люба, а вслух спросила:
— Так что же делать, Нинель Эдуардовна?
— Завтра приедет Зоя Михайловна Комлева, с ней и будем решать. А сейчас ложитесь спать. Спокойной ночи!
Она ушла, а Люба еще долго сидела в оцепенении, пытаясь сосредоточиться и прийти хоть к какому-нибудь путному решению, но у нее ничего не получалось. Она прижала пальцы к вискам. Заснуть бы сейчас крепко-крепко. Уж очень она устала за этот длинный день.
Утром, умывшись холодной водой, Люба причесывалась перед зеркалом. Вдруг в коридоре раздался громкий, дребезжащий звонок. Он надсадно верещал, вызывая в душе ужас и легкую панику. Люба выглянула за дверь. Из своих комнат одна за другой выходили старушки и, семеня, ковыляя, прихрамывая — кто как мог, спешили к лестнице на второй этаж. «Завтрак, — сообразила Люба. — И мне, что ли, пойти. Авось покормят».
Она быстро сложила постель аккуратной стопкой и пошла в столовую.
На лестнице она столкнулась с Фросей. Та несла поднос со стаканом чая и булочкой. Увидев перед собой Любу, Фрося остановилась и недовольно пробурчала:
— Ладно хоть опять не вдарила, не то б все ступеньки задницей пересчитала с этим подносом. Нако вот, тебе завтрек-то! Сама уж нито донесешь. А мне еще к неходячим с кастрюлями трюхать…
Она всучила оторопевшей Любе поднос и, повернувшись спиной, стала подниматься наверх, тяжело опираясь правой рукой о перила.
Никогда еще Любе не приходилось бывать в таком унизительном, даже позорном положении. «Со мной обращаются как с нищей попрошайкой. Мало того, что Нинель всячески изолирует меня от Игоря, еще и этот истукан в юбке, эта Фрося швыряет мне поднос, точно кость приблудной собаке!» Внутри у нее все клокотало. Возмущенная такой вопиющей несправедливостью, таким неприкрытым хамством, Люба ходила по комнате, как разъяренная тигрица по клетке. «Я этого так не оставлю, — еще сильнее распаляла она себя. — Что они о себе возомнили? Тоже мне, королевство кривых зеркал!»
В этот миг она увидела свое отражение в зеркале. Трещина, разделившая его на две части по диагонали, исказила ее лицо, сделала его скособоченным, раздвоенным, поистине кривым. На Любу напал истерический смех. Она хохотала до слез, до колик в животе.
За этим занятием и застала ее Нинель Эдуардовна. Войдя в комнату, она изумленно огляделась, как бы ища источник Любиного смеха, затем, пожав плечами, деловито заговорила: