— Нет, не надо, — старушка схватила Любу за руку, удержала ее на месте. — Нинельки мне только и не хватало! Да она, прежде чем помощь какую-нибудь окажет, сто раз выговорит, мол, зачем, старая, поперлась в несусветну даль, за каким лешим. Мне уже получше. Щас отдышусь и буду как новая.
— А подруга ваша где? Почему вы одна?
— Серафима-то? Плохонько ей, уже второй день. Лежит. Даже на обед нынче не встала. А я на почту ходила, звонила по междугородной.
— А разве из интерната нельзя позвонить?
— Что вы! Экономят они на нас. На всем экономят — на звонках, на пище, на лекарствах…
— А мне показалось, что готовят здесь неплохо.
— Это они при вас стараются…
— Да что я, комиссия, что ли, какая-нибудь? Посторонний человек…
— Во-во! Посторонний. Они не любят чужих. Вдруг вы неспроста приехали, а с проверкой. Поэтому прячут концы, как могут. В августе вот к вашему Николаю с телевиденья приезжали, так переполох целый учинили. Нас, старух, по своим норам распихали, чтобы не высовывались, не портили вид.
— Не по душе вам здесь?
— А что хорошего-то? Никому мы, немощные да больные, не нужны: ни своим, ни чужим.
— Бывает, что и молодые никому не нужны. У вас тут по соседству интернат для сирот. Я побывала там, посмотрела…
— И чего там, такой же бардак?
— Да нет, здесь у вас спокойнее и чище.
— Так, говорю же, это ради телевиденья помыли да покрасили, а до того все стены закоптелые стояли. Унитазы, вишь, новые поставили, шторы сменили…
— Может, не хватает денег, которые государство выделяет?
— Это само собой. Про это все знают. Вот только все ли деньги на нас идут? Вот в чем вопрос. Ладно, это я к слову. Вы уж не говорите про то никому.
— Хорошо, не скажу. Мы с вами не познакомились. Меня Любовь Антоновна зовут…
— Любаша, значит. Хорошее имя. Сейчас так детей не называют. А меня Таисия Игнатьевна.
— Очень приятно.
— Вот и отдохнула я. Можно дальше идти.
Они, взявшись под руки, тихонько пошли по аллее.
В вечернем воздухе, сыром, прохладном, пропитанном терпким ароматом отцветающих флоксов, слышался горьковато-сладкий запах дыма — должно быть, в садах жгли костры. Солнце садилось, на прощанье ярко осветив крыльцо, часть стены и небольшой цветник возле нее, отчего казалось, что ночь еще долго не наступит и что сейчас вовсе не сентябрь, а середина лета, и впереди много-много теплых дней.
Люба грустно улыбнулась — как обманчиво бабье лето: поманит, раззадорит, наобещает и умчится, мелькнув пестрым подолом листопада, оставив все тот же горьковато-сладкий привкус несбывшихся желаний.
Люба сложила в новый пакет коробку шоколадных конфет, пачку печенья, расписную «под хохлому» баночку халвы и вышла в коридор. Вскоре она стучала в дверь, что была на противоположной стороне, чуть наискосок от гостевой комнаты. Ей открыла Таисия Игнатьевна.
— Добрый вечер, а я на минутку, хочу угостить вас конфетами.
— Добрый, добрый… Проходите! Только не пугайтесь, у нас не убрано.
Люба вошла в тесную комнату и едва не задохнулась: в нос ударил затхлый, пропахший нафталином, лекарствами, геранью и дешевым одеколоном воздух. Обстановка состояла из двух кроватей, круглого стола, пары стульев и старого платяного шкафа. Подоконник был заставлен цветочными горшками, коробочками и пузырьками с лекарствами. На столе теснилась разнокалиберная посуда. У правой стены на кровати лежала та самая старушка, которой Люба дала столь нелестный эпитет: «высохший стручок». Любе стало стыдно за себя. Она как можно приветливей поздоровалась:
— Здравствуйте, Серафима… извините, не знаю отчества…
— Григорьевна, — тихо произнесла старушка, удивленно разглядывая непрошеную гостью.
— Да вы садитесь, Любаша, — по-хозяйски распорядилась Таисия Игнатьевна. — В ногах правды нет. Вот, на стул. И говорите погромче, она плохо слышит.
Люба села и положила пакет на стол.
— Здесь конфеты и халва. Может, как-нибудь чаю попьете…
— А чего же «как-нибудь»? Прям сейчас и попьем. Я схожу за кипятком, — Таисия Игнатьевна взяла со стола чайник и вышла из комнаты.
— Как вы себя чувствуете, Серафима Григорьевна? Может, вам лекарства нужны, так я схожу. Тут неподалеку я приметила круглосуточную аптеку…
— Что вы, что вы! Не надо беспокоиться. У меня все есть. Вас Любой звать?
— Да.
— Спасибо, Любочка. У меня все есть. Лекарства мне теперь не нужны. Это старость. Понимаете? Отжила свое. Пора на покой. Жаль вот только Тасю. Она, бедная, привыкла ко мне. Сейчас нет-нет да заплачет, мол, оставляешь меня одну…