— А сколько лет вы вместе?
— Да уж почти семь.
Они помолчали. Люба смотрела на Серафиму Григорьевну и пыталась представить ее молодой. Черты лица старой женщины не утратили тонкости и изящества. Небольшой прямой нос с легкой горбинкой и красивые ноздри говорили о породе. Над высоким выпуклым лбом белым нимбом поднимались редкие седые волосы.
— Серафима Григорьевна! Мне кажется, в молодости вы были очень красивы.
Старушка оживилась, глаза сверкнули фиалковой синевой.
— Как вы угадали?
— Это совсем не сложно. Вы и сейчас очень симпатичны.
— Спасибо за комплимент, Любочка. Возьмите-ка в шкафу с нижней полки альбом в сафьяновом переплете. Да-да, в левой створке. Вот. Откройте первую страницу.
Люба села на стул и открыла старинный альбом. На первой странице было несколько пожелтевших от времени фотографий. Люба обратила внимание на самый большой снимок, очевидно, супружеской пары: молодая женщина в белой блузке с высоким глухим воротом сидела в плетеном кресле, рядом с ней стоял статный мужчина, офицер в форме царской армии.
— Это мои родители.
Во взгляде Любы промелькнули легкое изумление и немой вопрос. Серафима Григорьевна усмехнулась:
— Вас, наверное, удивляет, как мне удалось выжить в сталинской мясорубке? Дело в том, что отец погиб еще в двадцатом году. Мне тогда было около двух лет. А мама через три года вышла замуж за советского функционера и всю жизнь скрывала свое прошлое. Из графини Браницкой в девичестве, а в первом замужестве жены штабс-капитана Веховского она стала Караваевой, женой председателя горкомхоза. Вот так.
Люба перевернула страницу и невольно залюбовалась прекрасным лицом девушки. С фотографии на нее смотрела белокурая голубоглазая красавица в полосатой тенниске и светлом фетровом берете, сдвинутом на затылок. Девушка улыбалась, счастливо, безмятежно.
— Это я, перед войной.
Люба перевела взгляд на старушку. Да, черты те же… Между этой, дряхлой, больной, и той, юной, беззаботной, жизнерадостной, расстояние длиной в жизнь. И жизнь, судя по всему, прожита нелегкая, полная горя и разочарований, коли приходится завершать ее в этом доме, среди чужих людей.
Серафима Григорьевна будто читала мысли. Она заговорила, и Люба вздрогнула, не ожидая такой проницательности.
— Вы не жалейте меня. Не я первая, не я последняя. Сколько здесь подобных судеб! Так уж устроено в мире — не каждому старику выпадает счастье умереть в окружении близких. И все-таки лучше здесь, чем в одиночку, в пустой квартире. Я потому и перешла сюда жить. Мы с Тасей славно провели время: о многом переговорили, в парке гуляли, в церковь ходили, помогали друг дружке. И потом…
Она надолго замолчала. Люба листала альбом, стараясь не тревожить, не отвлекать от дум старого человека.
— Вы, Любочка, еще раз на первую страничку взгляните. Там внизу маленький снимок. Видите?
— Женщина на фоне дворца?
— Дворца… — Серафима Григорьевна снова усмехнулась. — Не узнаете? Впрочем, теперь его не узнать. Все переделали.
— Постойте! Неужели? Не может быть!
— Да, это он, наш дом, построенный графом Браницким еще в девятнадцатом веке. Здесь родилась мама. Правда, жили в этом поместье наездами, в основном летом.
— Так что же получается, Серафима Григорьевна?!
— А получается то, что я пришла умирать в свое родовое гнездо, — она тихонько засмеялась. — Не помню, кто-то из домашних животных уходит умирать в лес, к своим предкам, так и я…
В комнату вошла Таисия Игнатьевна.
— Сейчас свежей заварки насыплю и чайку попьем. Как ты, Сима? Температуры, случайно, нет? Чего-то раскраснелась…
— Нет, все хорошо. Это я от воспоминаний. Любочке свой альбом показывала.
— A-а. Нам только и остались воспоминания. Ты как, Сима, встанешь?
— Конечно, встану. Что я, лежа чай буду пить?
Люба помогла старушке подняться и надеть халат. Они сели за стол. За окном сгущались сумерки. В темнеющем небе догорала оранжевая полоска заката.
— Я всю жизнь любила это время года, — грустно сказала Серафима Григорьевна. — А сейчас не то чтобы равнодушна к нему, а как-то стараюсь не замечать, пропустить мимо…
— За что ты невзлюбила сентябрь? — удивилась ее подруга. — Такая красота кругом. Помнишь, как мы в парке гуляли, в прошлом году? Ты еще стихи читала…
— Помню. «Есть в осени первоначальной…» Да я не «невзлюбила», нет. Красота в природе остается, а мы — меняемся. Просто я боюсь, что уже никогда… — она осеклась и наклонилась к чашке.
— Ты вот что, перестань о плохом думать, — строго сказала Таисия Игнатьевна. — Ешь лучше халву. Свежая, прям во рту тает.