— Неужели… — оборвала фразу Люба.
— Ты хотела спросить: неужели я ничего не помню?
— Игорь, это было одно из твоих любимых стихотворений! Ты мне не раз читал его в таком же парке. Господи! — в отчаянии вскрикнула она и встала напротив него. — Да что же это? Почему? Почему так произошло? Это несправедливо! За что мы наказаны? За какие грехи? Я больше не могу…
Она плакала навзрыд, стуча кулаками ему по груди. Это была истерика. Игорь схватил ее за запястья и с силой притянул к себе, затем крепко обнял, прижав ладонью ее голову к своему плечу. Так они стояли, пока она не успокоилась. А потом долго шли и молчали. Когда вышли из парка, Игорь заговорил, отчужденно, с интонацией горечи и сожаления:
— Люба, меня давно мучает вопрос. Скажи, почему ты согласилась на такой унизительный расклад? Я, значит, с этой… в шикарном особняке, сын в огромной трехкомнатной квартире, а ты с матерью — в двухкомнатной «хрущобе»? Ты что, не могла потребовать свою часть имущества?
— Нет, не могла, — ответила Люба, удивленная таким поворотом его мыслей. — Я предпочла уйти от… В общем, сейчас это не имеет никакого значения.
— Между прочим, этот Александр — настоящий мужик. Так мне показалось. Ты была бы с ним счастлива…
— Возможно. Погоди… Я не успеваю за твоими мыслями. Что на тебя напало?
Игорь достал сигареты, закурил.
— Да-а. Хорош! Стишки, значит, читал? О высоком? Мудила!
— Игорь! Ты чего?
— Ничего! Получается, я там, с этой… в бассейне плескался, у камина стишки читал, а ты…
— Игорь, прекрати! Я не хочу это слышать!
— Нет, отчего же? Ты послушай. Исповедь заблудшей овцы. Ведь это мне мешает жить, пойми! Я вдруг осознал, что такое совесть. Не по-книжному, не с чужого голоса, а собственной кожей, сердцем, всем, что болит и даже во сне не отпускает, царапает, зудит. После того как мне отшибло память, я понял, что к чему в этой жизни. Ты прости. Мне сейчас лучше одному побыть. Я пойду. Увидимся!
Он повернулся и быстро зашагал вдоль улицы, Люба долго смотрела ему вслед, затем вздохнула и направилась к станции метро.
Был первый день каникул. Люба проводила Аню, которая вместе с одноклассниками собралась в кино на широко разрекламированный блок-бастер, и сидела теперь в своей комнате за письменным столом. Перед ней лежал чистый лист бумаги. Она сочиняла это письмо всю ночь, повторяя каждое предложение по несколько раз, поэтому выучила его наизусть. Теперь оставалось перенести на бумагу и отправить адресату. Но утро, как известно, почти всегда мудренее вечера. Теперь она сомневалась, надо ли писать и тем более отправлять. А вдруг ее предчувствия обманны? Вдруг ему все это покажется бабьим бредом? И вообще. Он, наверное, охладел к ней, а охладевшего мужчину подобные письма пушкинской Татьяны только раздражают. Вот так всегда! Всю жизнь она была подвержена душевным колебаниям. Как, должно быть, счастливы люди, уверенные в себе. Как легко идут они по жизни, не тратя время на ненужные сомнения!
Люба взяла шариковую ручку и ровным учительским почерком, но от волнения делая помарки, начала писать:
Здравствуй, Игорь!
Мне проще высказать это в письме, чем в разговоре с тобой. В твоем присутствии я теряюсь, горожу глупости, веду себя как не подобает «взрослой женщине». Вполне возможно, что это письмо расставит все точки, и нас уже не будут тяготить недомолвки и недопонимание. Как здорово, когда все ясно и просто между людьми! По своей привычке скрывать истинные чувства я и сейчас могла бы сдержаться, обойтись без лирического вступления, а всего тремя-пятью фразами выразить главное, ради чего я взялась за перо. Но вдруг решила сказать все как есть. Будь что будет!
Когда я увидела тебя по телевизору, первой мыслью было: слава Богу, он жив! Именно об этом я мечтала все эти семь месяцев после твоего исчезновения. А потом возникло непреодолимое желание увидеть, пожалеть, приласкать, прижать к себе, как малое неразумное дитя, обиженное злыми людьми. Но реальная жизнь не терпит излишних эмоций — это не театр и не кино. Мы встретились, и все было, как было. Ты это помнишь. В те дни в интернате я пережила многое — от унижений и разочарований до едва сдерживаемого порыва поцеловать тебя, раствориться в тебе, улететь с тобой в «горние выси» чувственного блаженства.
Да, я любила тебя. Любила всегда, даже в горькие моменты предательства и лжи. Вряд ли твои чувства были такими же. Из двоих один всегда любит сильнее. Но это не упрек. Это данность, и тут ничего не поделаешь. Я никогда не была одинокой с того момента, как встретила тебя. Даже в минуты отчаяния и депрессии я знала, что ты есть. Я говорила с тобой, сидя в пустой квартире, я продолжала советоваться с тобой, выбирая в магазине домашний халат… Нет, это не сумасшествие. Ты — часть меня. Духовно и органически, всеми клетками ты пророс во мне так прочно, что изъять тебя невозможно. Не делать же операцию! В последние дни я потеряла надежду. Ты это видел в парке. Со мной случилась истерика. Я испугалась, что ты никогда не вспомнишь меня. Особенно обидно, если не вспомнишь меня молодой, наивной девочкой, тающей от твоих прикосновений, внимающей каждому твоему слову и верящей тебе безоглядно. А как ты читал стихи! Тютчев, Волошин… Благодаря тебе, я — филолог по образованию! — научилась слышать волшебную мелодию поэзии, понимать ее сокровенный смысл. Может быть, оттого, что ты читал эти стихи в осеннем парке, я по-иному воспринимала и природу, и поэзию. Благодарю тебя за это, хотя и несколько запоздало.