– Лесник?
– Ну, моряк. Сегодня заходил. Яблоки принес, то да се. Племянник, что ли? А?
– Да,– тихо сказал Фомин. И так же тихо уронил стакан.
"Божемой! – подумал он.– У меня же нет племянника!"
ГЛАВА ПЯТАЯ
Параноидальному тяте являлся голый утопленник. Он стучал под окном и у ворот, и это означало муки совести.
Возможно, что-то похожее мог означать и чужой племянник, то есть сын несуществующей сестры, выпрыгивающий в окно.
Как-то интересно могло быть растрактовано и отсутствие ног.
Однако для Фомина все эти подробности означали вот что: жгучее желание зарыться с головой под подушку, немедля, сей же миг оказавшись у себя в парикмахерской – где оказываться было как раз нельзя и даже опасно, о чем буквально вопил внутренний голос.
Эта обоюдоострая мысль сделала так, что Фомин, в позе быстро бегущего человека, уже минуту или две неподвижно смотрел в дверной проем.
Он плохо помнил, как вдруг принялся бежать и как прогребался сквозь беспорядочные объятия, отпихивая руки и поцелуи (совершенно трезвый на вид Стасик, все-таки чмокнув в ухо, махнул Коню отпустить: "Ладно, нехай. Кому попадья, а кому попа дьякона…"), и как он мгновенно ослеп, выскочив в темный тамбур, где впереди едва угадывалась дверь, а в ней – ночь и две одинаковых звезды.
На самом деле звезд было гораздо больше: небо очистилось, снег перестал, и двор снизу доверху – до поблескиваний наверху – был зелен и прозрачен, как кусок льда. Это было очень красиво, и веселый человек в хорошем настроении мог бы в шутку поискать краешек – чтоб куснуть, обломить и покатать конфеткой за щекой. Взгляд Фомина был иным. Разверстая тишина казалась настороженной, как капкан, а обилие созвездий со всех сторон – дико нереальным, как нереален и дик был он сам, Лев Николаевич Фомин, глубокой ночью глядящий в небо над двором типографии.
Конечно, если он действительно сошел с ума (внутренний голос утверждал это без всяких "если"), многое объяснялось само собой. И надо сказать, сам факт сумасшествия пугал много меньше, чем просто жуть, не упорядоченная ничем. И, например, сумасшедший Лев Николаевич легко мог представить, что Фомин – настоящий и благополучный Фомин – давно спит в своей парикмахерской, а то, что продувается теперь в дверях ночным сквозняком – какая-то ошибка, мелочь, муть, вроде блуждающего взгляда, завитка души, штанов от пижамы (сквозняк тянул по ногам, и Фомин, посмотрев вниз, увидел на себе пижамные штаны), и происходящее просто процеживалось сквозь него насквозь, как этот подземельный ветер.
Чувство было вполне сумасшедшим, но как-то успокаивало. Хотя – представляя Фомина, который спал, как всегда завернув одеяло конвертиком – и уж, конечно, никогда не полез бы на улицу без брюк, как подсказал внутренний голос,– Лев Николаевич начинал чувствовать и некоторое раздражение. Фомин улыбался во сне. И не только потому, что уютно спал и в голове его не мешались в кучу кони, церкви и племянники. Улыбка на неразбитых губах как бы лоснилась утверждением, что с ним такого произойти и не могло, потому что даже включив – ну, допустим такую нелепость – включив какой-то немыслимый, извините, электрорубильник, он безусловно бы повел себя должным образом: право, не знаю, надо ли что-то объяснять… Хотя для вас, голубчик, по-видимому, даже необходимо, не так ли? Ну, во-первых…
"Цыц",– грубо подумал Лев Николаевич. Эта спесь не могла не раздражать его, тыщу раз уже проделавшего задним числом и "во-первых" и "во-вторых", и даже отдышавшего изо рта в рот до самого приезда врачей – вместе с тем перепуганным бухгалтером, которому для всего этого, честного и самоотверженного, самому не хватило лишь пустяка. Например, света. Да-да, если бы он не крался в темноте… Или – отчетливости крика. Или…
"Или – элементарной порядочности,– заключил внутренний голос.– И все. И хватит тут торчать. Между прочим, кто-то идет".
Это прозвучало очень вовремя, и сумасшедший Фомин, чуть было не ойкнув "Кто?", услышал позади железный скрежет. Он успел скакнуть с крыльца и прижаться к стене, освещенный большинством звезд. Тремя громкими секундами позже из двери высунулся бабай. Он явно крался или кого-то выслеживал, потаенно прикрыв "летучую мышь". Но за ним, подвязанный как хвост, на бечеве волочился лист оцинкованного железа, и, крадучись с фонарем, бабай производил тот самый корытный гром, который лишил Фомина способности рассуждать. Встав на крыльце, как радиоуправляемая модель идиота, старик помотал фонарем туда-сюда и с лязгом побрел назад. Но Лев Николаевич – под ярко скачущим небом – уже вовсю мчался через двор, над которым и вправду соединились планетарии всех стран.