Говорят, перед глазами умирающего проносится жизнь. По всей вероятности, что-то такое происходит и с сумасшедшим. Но в силу специфики – сикось-накось и под неожиданным углом. И Фомин на бегу видел как бы глубь собственного желудка, где маленьким, но свирепым прибоем плескался спирт, а в нем – два обломка одной кильки. По-рыбьи прыгая и веселясь, обломки, едва ли не хохоча, выскакивали все выше и резвились все язвительней, словно бы где-то там, в волнах, болтался и рыболов, к чему внутренний голос вскоре присовокупил, что труп ужасный посинел и весь распух, и Лев Николаевич осадил себя на полном ходу, чтоб переждать прилив тошноты.
"Горемыка ли несчастный погубил свой грешный дух,– по инерции продолжил внутренний голос.– Кстати, ли – это имя. Горемыка Ли несчастный. Как Ли Харви Освальд".
Почему подсознание бормочет такую чушь, Фомин догадался, когда увидел, что стоит под самым окном сторожки и смотрит в мускулистое лицо негра, который, в свою очередь, смотрел на него.
– What? – сказал негр.
Вероятно, это был уже другой негр. Не зная, как поступить, Лев Николаевич слегка подергал запертую дверь и снова заглянул в окно.
– What you whant? – сердито крикнул негр.– Go away!
– Я Фомин,– несмело сказал Фомин.
– For me? What "for me"? Who you?
Растерянный Лев Николаевич готов был попятиться. Но последний, совершенно матерный вопрос заставил не попятиться, а отпрыгнуть и побежать, и когда негр, пинком распахнув дверь, передернул автомат, а внутренний голос рявкнул "ложись!", Фомин уже лежал за трансформаторной будкой, в канавке, вытоптанной собаками и электромонтерами, как-то спиной представляя себе очередь, отгрохотавшую вверх, звездную люстру, брызнувшую в ответ мелким дребезгом, и двух перевернутых килек, в горизонтальном желудке оказавшихся на мели.
Какое-то время он потратил на странное сомнение: будучи твердо уверенным, что негр стрелял вверх, Фомин не мог сказать наверняка, стрелял ли негр вообще. Разрешить этот вопрос не помогал и внутренний голос, с одной стороны, советуя на всякий случай полежать еще, а с другой – совсем беспечно лопоча чепуху про старика-татарина, который считает, что Кана Галилейская это какая-то баба, а военная доктрина – толстая докторша из госпиталя. Он мешал услышать что-нибудь, кроме себя: похрустывание ли шагов или, скажем, позвякивание гильз. А когда лежачий Фомин наконец предположил, что внутренний голос сумасшедшего, по-видимому, тоже сходит с ума, голос сказал "Да" и громко захохотал, опять-таки заглушая остальное, и Лев Николаевич подумал, что так хохотать мог только спящий Фомин, который теперь не спал, а вытаращенный, со вздыбленными волосами, страшно размахивал бритвой.
Очень боясь нечто подобное увидеть вдруг над собой, он сперва покосился за плечо, вверх, где все так же висели виноградины звезд, а затем, давя коленками наледь, на четвереньках прополз к углу. Внутренний голос гнусил "лежи-лежи", но Лев Николаевич уже успел уцепить взглядом распахнутый створ ворот, в котором подбоченясь стоял фигуристый Конь, а морской пехотинец, зажав автомат под мышкой, обеими руками командовал кому-то въезд. Оба стояли спиной, и Фомин, похожий на серого кота, быстро отпрянул за угол, вскочил и под прикрытием будки побежал, уже совсем не полагаясь на интуицию, которая попросту орала "Куда!" и только что не свистела вслед.
Он видел только снег. Снег блестел и прыскал искрами из-под ног. По бокам мелькали многие тени, слишком мимолетные, чтоб понять, живые или нет, в дужках очков сипел разрезаемый ветерок, залипшая в слезе звезда металась зеленым зигзагом, и Лев Николаевич, не имея пока возможности ее стереть, только отметил на бегу, что он, такой, в сущности, пожилой, бежит невероятно быстро. Догнать его мог только крик. И как бы догнав, на углу у складов, внутренний голос заорал: "Правей!" Но Фомин – так же быстро и невероятно – послал его на хрен, и это прозвучало само собой, как еще один внутренний голос.
Во всякое другое время это могло поразить. Но теперь, даже если б голоса сцепились между собой, как два кота, Лев Николаевич все равно бы свернул влево: он бежал в подвал – мало кому известный подвал административного корпуса – и боялся не вспомнить, где дверь.
Скатившись в окно (дверца оказалась заколоченной), Лев Николаевич перевел дых.
Зачем был нужен подвал – спрашивать об этом следовало тоже в другое время. Скрывается ли он уже от властей или прячется пока, как простой испуганный человек, Фомин не знал. И можно ли, скажем, пройдя подвал поперек, выбраться, скажем, на улицу, он не знал тоже. Он был в подвале один раз – минут шесть и очень давно, главным бухгалтером, в составе комиссии по актированию подмокшей бумаги. Комиссия спускалась сюда днем. Вдобавок тогда горел свет. Теперь же светилась только слеза. То ли выхватывая свет из окошка, то ли сама по себе, она дрожала мокрым огоньком. Лев Николаевич выколупнул ее из-под очков, вытер мокрый палец о шапку и попробовал осмотреться.