Хаким сел, прижав руки к груди.
"А как же товарищи? - спросил он себя. - Как же наше дело, во имя которого пролито столько крови? Разве можно бросить общую работу, думая лишь с себе, своей семье, о хозяйстве? Нет, нет! Бекей-ага присмотрит за родными, он должен, я скажу ему. И мои братишки, эти чернявые голопузики, тоже помогут. Завтра надо выехать..."
Он снова лег, закрыл глаза и сразу увидел Яик. Река медленно катила свои воды, холодные, серые. Хаким вспомнил, как он, намотав свою одежду на голову, переходил реку вброд, потом плыл на лодке... Вдруг откуда-то появились большие прозрачные льдины. Нагромождаясь друг на друга, эти льдины вырастали, точно башни... Одна башня, другая, третья... А голубая вода ударяет в эти льдины, разбивает их, точно горшки, и голубые черепки разлетаются в разные стороны, разметая искристые брызги. Брызги летят в сторону Менового Двора... Вода, сплошная вода покрывает мир. Плывут люди, арбы, скотина. Некоторые, преграждая путь воде, бросают в бурлящий поток камни, комья земли. Многие бросаются в ледяную воду с лопатами, шестами. Вот идут паромы от устья Теке. А кто это на носу этой большой лодки? Да это Нурым! В руках у него домбра, и он поет, стараясь перекричать рев воды, стоны утопающих. Хаким помахал ему рукой у берега и бросился навстречу, но Нурым вдруг начал погружаться в воду... Лодка его тонет. Хаким закричал, чувствуя, что кричит страшно тихо, что даже люди, находящиеся рядом, могут его не услышать! Никто не помог Нурыму, и Хаким в отчаянии снова закричал, но крик застрял в горле, и стало душно, страшно...
Хаким проснулся, задыхаясь. Еще находясь во власти сна, он махнул рукой и задел голову своего младшего брата Адильбека, спавшего рядом.
- Брат! - тепло и нежно прошептал Хаким, безмерно обрадовавшись, что все страшное было только сном. - Нурым жив, жив! - проговорил он радостно. Все это только ночной кошмар.
На дворе уже совсем рассвело, а в доме еще было темно. Стекла крохотных окошек сплошь заросли ледяной коркой, а сено, приваленное к дому, совсем не пропускало свет в комнату. Первое, что увидел Хаким, был коричневый отцовский чекмень, висящий на гвозде, а рядом его верблюжья шапка-ушанка. Хаким вздрогнул - ему показалось, что это сам хаджи совершал свой обычный утренний намаз.
Хаким тихонько вздохнул, надел сапоги, полушубок и направился к порогу.
- Сынок, дорогой! Утро холодное, смотри не простудись! Ты слышишь гром! - заговорила проснувшаяся мать. - Господи, сохрани нас! Не ходи, сынок! Побудь дома, Хаким! Пережди гром.
Хаким сразу понял, что это не гром, а орудия, грохочущие вдали. Этот грохот окончательно рассеял его ночные страхи.
"Вчера еще, - думал он, - грохотало очень далеко, а теперь гремит возле самого Уральска..."
И, не слушая слезливых предостережений матери, Хаким распахнул дверь. Утренний воздух, пронизанный влагой, ударил в лицо.
- Бьют! - усмехнулся Хаким. - Бьют здорово, собак! Наши бьют, черт возьми!
Он долго стоял, прислушиваясь к грохочущей канонаде, а потом, окончательно успокоившись, сказал себе:
- Надо скорее уезжать. Жалко мать - она этого не поймет, будет только плакать. Но иного выхода нет. Передам бумаги дяде Халену - и дальше! Меня там ждут.
2
В это утро от оглушительных залпов проснулся не один Хаким.
Много дней подряд слышался издалека этот грохот, но к нему привыкли, сидя в домах в хмурые осенние дни.
А нынче, едва начал Кадес нюхать свой насыбай, как вскочил с места. От сильного грохота закачался дом, одно из стекол в окне раскололось. Душа у Кадеса ушла в пятки. С детства усердные муллы засоряли его бедную голову сказками о конце света. Кадес решил, что он наступает.
Держась за стену, он добрался до двери, крепко ухватился руками за ручку из конопляной веревки, которую совсем недавно сам пристроил, и тихонько приоткрыл дверь, высунув голову в сени.
Ему показалось, что невидимый великан крепко бьет в колотушку и земля ухает и трясется. "Ох-ох!" - вздыхают люди, качаясь на этой неверной земле...
Помаленьку Кадес начал смелеть. Он накинул чекмень и распахнул наружную дверь. Тут в лицо ему ударил морозный воздух. Утро блестело от солнца, дробящегося на обледеневшей земле.
- Акмадия! - заорал Кадес, вбегая в сени. - Акмадия, проснись!
- Ну, что тебе? - сонно пробормотал Акмадия, не в силах разлепить глаза. - Чего ты орешь, что петух на заре?
- Ты слышишь, Акмадия, конец света настает... Орудия гремят совсем рядом с нашим домом, некуда нам податься!
- Что ты говоришь? Субхан-алла!
Акмадия вскочил, шаря по постели в поисках шубы.
- Субхан-алла! - прошептала в темноте Хадиша, прижимаясь крепче к мужу. - Отец, тетушка, что же делать?
А Акмадия, набросив шубу, уже летел в кожаных галошах на улицу.
- Слушай, - сказал Кадес, - уже намного ближе. Наверно, подошли к самому подножью горы Сымтас. А если они подадутся в сторону Койсоймаса, а?
- Что он говорит, боже правый! - воскликнул Акмадия. - Боже мой, что он такое говорит? На той стороне Сымтаса - пушки? Скажи, что, как только они подойдут к Култаю, мы попадем в страшную беду? Кони пропадут, их заберут солдаты и угонят неведомо куда! Боже праведный, лишившись всех коней, вплоть до последнего паршивого жеребенка, мы пропали, пропали! - громко причитал, присев на корточки, Акмадия.
Закричала и Хадиша, присоединившись к нему, и через несколько минут вся семья поднялась на ноги.
- Горе, горе нам, - выли женщины, ударяя себя руками в грудь. - Горе нам!
- Может, они еще и далеко от Сымтаса, - нерешительно проговорил Кадес. Крик женщин раздражал его. - Земля промерзла насквозь, звуки могут казаться ближе, чем они есть на самом деле...
Акмадия заныл несколько тише:
- Ай нет, они, наверно, дошли до Сымтаса! Нам просто не повезло. Нам всегда не везет! Кадес! Надо было перегнать лошадей выше, а мы об этом не позаботились! И в этой стороне им хватило бы травы. А ты, Кадес, старший и ничегошеньки-то не посоветовал нам! Ты же говорил, что отправим лошадей на зимовье в тугаи, к берегам Яика, с самой осени велел собирать всех вместе. О боже! На нас лежит проклятье господне! Все лето мы берегли своих лошадей от ханских джигитов, а теперь сами отдаем их во вражеские руки! Или лягнули нас самих в головы, что мы косили сено на той стороне, где не надо? Горе нам, горе...