«Если мы позволим каравану дойти до Джамбейты, – думал он, – то получится, что мы сами вооружим своего врага. Нет, оружие это должно служить нам, и только нам. Обоз не должен дойти до Джамбейты».
Караван миновал Барбастау, перешел вброд реку, и вот уже исчезли вдали огни этого городка. Снова потянулась однообразная степь. Верблюды широко шагали по мягкой дорожной пыли. Белесое облако поднималось за обозом и стояло неподвижно над дорогой.
Хаким решил поговорить с широколицым казахом, ехавшим верхом рядом с его фургоном, и тихонько запел:
Разливается Шынгырлау, хоть она не Яик.Только путь ночной, как Яик, велик.И когда устаешь – нет вины никакойВ том, что песню вполголоса запоешь…Хорошо ей в седле плыть почти над рекой,Песня, песня степная, снова сердце тревожь!Последние слова нарочно изменил и спел их, как бы обращаясь к своему спутнику.
Песню услышали и другие всадники. Но никто не оборвал Хакима. Всем наскучил долгий однообразный путь. «Значит, в условленном месте смогу запеть, как было согласовано», – подумал Хаким и, оборвав песню, сказал ехавшему рядом всаднику:
– Сон что-то одолел… А эта песня совсем тоску наводит. Вот если бы спеть в тишине «Айдай», сон бы как рукой сняло. И ночь бы раскололась пополам. Жаль, я не знаю этой песни. А вы, случайно, не знаете ее? Если знаете, спойте…
Он пытался разглядеть в темноте лицо всадника, но не мог даже понять, стар тот или молод. Заметил только усы. Джигит был плотный, широкоплечий. Ответил он Хакиму не сразу. Помолчал немного, потом приблизился к телеге и сказал:
– Что ты говоришь, мирза? Как может песня навести на сон? Сочинил ее какой-то бедняга, одинокий человек, может быть, тогда, когда после сорока сынов умерла его единственная дочь. Растревожил ты своей песней мне душу, мирза.
Джигит говорил тихо. И хотя Хаким не видел его лица, он знал, что лицо это печально.
– Выходит, агасы[102], вы никогда раньше не слышали песню Ергали? – спросил Хаким.
– Какого Ергали?
– Аязбая.
– Нет. Не слыхал. И песню его не слыхал раньше, и его самого не знаю.
– Говорят, геройской души был человек. Я знаю только один куплет из его песни. – Хаким помолчал и спросил: – Который час, агасы?
– Скоро полночь. А мы сейчас как раз на полдороге между Барбастау и Ханкулем.
– На полпути между Барбастау и Ханкулем? – переспросил Хаким. – Точно ли так?
– Точно середина. Вон, видишь холм Каракстау?
– Выходит, на рассвете будем в Анхате?
– Даже раньше. Видишь, как идут нары! Завтра днем дойдем до самого Кзыл-Уйя.
Хаким пригнулся ниже к телеге и пристально всмотрелся в темноту. Действительно, справа поодаль от дороги чернел небольшой холмик, похожий на кучу мусора.
«Каракстау, – Хаким вздрогнул. – Это условленное место. Пора…»
Он приподнялся и запел во весь голос:
Подо мною конь вороной скачет.Чалых когда-то гнали с Яика.Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —Новый пригоним со свистом и гиком.Усатый всадник подъехал ближе и умоляюще сказал:
– Тише, тише, мирза.
Но Хаким сделал вид, будто не слышал его слов, и продолжал еще громче:
Но к рукам приберем табун, мой мальчик, —Новый пригоним со свистом и гиком.Если даже за несколько верст от дороги есть люди, они непременно услышат песню.
6Пустынной кажется огромная степь. Не на чем остановиться взору. Лишь кое-где возвышаются одинокие курганы, овеянные легендами. Народ никогда не перестает о них говорить. Один из таких холмов называется «Сырымшыккан». Это название говорит о том, что когда-то на вершине холма был батыр Сырым.
Если взобраться на вершину холма, то можно увидеть круто изогнутый, точно голубая сабля, Яик, селения, расположенные вдоль реки, и, словно мираж, дома большого города. Это Уральск. А с другой стороны лежит изумрудный Ханкуль, точно тостаган – чаша – из зеленого полированного дерева.