– Вы?.. Вы кто такой есть?
– Я адвокат. Елеули Буйратов. Член окружной коллегии адвокатов. По долгу своей службы я, как адвокат, обязан защищать безвинно пострадавших людей. И вот я, как обычно иду утром на коллегию суда. По дороге ни с того ни с сего налетают на меня казаки, хватают и приводят сюда, к вам, где содержатся только преступники. Таким образом, я сам очутился…
– Вижу, большой вы мастер по части законов. Это хорошо. Но куда прекраснее, господин Буйратов, не оказываться вместе с бунтарями. Нет, не господин, а арестант Буйратов.
– Не арестант я, господин начальник, не имеете права так называть меня.
– Всякий, кто попадает сюда, – арестант! Вы тоже должны это знать, бывший адвокат Буйратов.
– Мне еще никто не предъявлял никаких обвинений.
– Предъявят, долго не придется ждать.
– Какое обвинение? Меня попросил простой человек прочесть бумажку, которая была наклеена на воротах. Я прочел, разве это вина? Граждане, не умеющие читать сами, имеют полное право просить кого угодно… Я не лгу, пусть подтвердит вон тот старик. Не так ли было, Мартыныч? – адвокат повернулся к высокому старику с отекшим лицом и умоляюще посмотрел на него.
Мартыныч, с достоинством кивнув головой, проговорил:
– Зря ты тратишь золотые слова, адвокат. В наши дни закон не стоит и одной щепотки табака…
– Закон… закон. Закон вы любите, а почему тюремную дисциплину нарушаете? Почему устроили в камере шум? За нарушение порядка всех посажу в карцер, – медленно проговорил начальник тюрьмы, обводя суровым взглядом заключенных. Затем, обернувшись к надзирателю, добавил: – Эту камеру на пять дней перевести на карцерный режим!
– Да-а, щепотки табака… – покачал головой Мартыныч, провожая взглядом выходившего из камеры начальника тюрьмы.
Глава десятая
Словно обессиленный, притих Уральск. На улицах пустынно, люди попрятались в дома. Учреждения, лавки, магазины – все закрыто, на дверях тяжелые висячие замки, на закрытых ставнях с угла на угол железные болты. Не только люди, не только все живое в городе притихло, присмирело, предчувствуя какую-то неотвратимую беду. Даже дома и заборы, казалось, уменьшились в размерах, жались к земле, будто старались сровняться с ней. Не слышно собак, обычно с громким лаем бросавшихся из-под ворот на прохожих; они позабивались в самые глухие уголки.
Но город жил. Люди осторожно, со страхом в глазах, глядели из окон на разъезжавших по улицам суровых, рыжебородых и светлоусых казаков, на их обветренные лица и заломленные набекрень папахи. Сытые кони с подвязанными хвостами звонко разбивали копытами жидкий, смешанный с водой и грязью снег, желтоватые брызги разлетались по сторонам. В тени, где снег был еще твердый, копыта выстукивали дробь.
Набатный звон колоколов, то затихающий, то вновь надрывный и тревожный, с утра до вечера парил над городом, еще больше угнетая и настораживая жителей. В церквах служили молебны, а по улицам рыскали казачьи наряды, бряцая саблями и щелкая затворами.
Колокола гудели и в тот день, когда со стороны Яика в город въехала большая темная кошевка, запряженная парой великолепных вороных коней.
На козлах осанисто и важно сидел кучер в черной шапке и коричневом чекмене, перетянутом холщовым кушаком; он натягивал вожжи, сдерживая вороных, направлял их по кромке дороги, где снег был крепче. Кошевка свернула на Губернаторскую. В ней сидел хмурый невысокий господин в полицейской форме, ноги его были накрыты цветным дорожным ковриком. Золотые эполеты с аксельбантами, по которым сразу можно было признать в едущем полковника, сливались с ярко начищенными медными пуговицами, отчего на груди и плечах, казалось, поминутно вспыхивали огоньки. Это было особенно заметно на фоне черной шинели. Под козырьком форменной с кокардой фуражки светились зоркие черные глаза. Господин в полицейской форме бросал злые взгляды на редких прохожих. Еще год назад все трепетали перед суровым полицмейстером, лишний раз боялись по улице пройти, а теперь… «Расхрабрилась черная голь!.. – думал господин в кошевке, проезжая мимо маленьких избушек. – Ничего, наведем порядок… Железная дисциплина!..» Он взглянул на подтянутого, бравого адъютанта, скакавшего впереди, и удовлетворенно погладил усы, загибая пальцами их острые кончики вверх. Нет, не все еще потеряно, снова надежда окрылила полковника – ему мерещились генеральские погоны, ордена, затем почетная отставка… счастье… слава… всеобщее уважение…
– Погоняй, погоняй, Жамак! Ровнее держи!..
Хотя полковник крикнул, как обычно, резко и властно, в голосе его не было прежней суровости, и это сразу заметил кучер Жамак. Да, полковник имел сегодня все основания не быть строгим с подчиненными – он возвращался к своей былой славе и власти. Жамак в первую минуту не поверил ушам, ему показалось, что он ослышался. Кучер, обернувшись, удивленно посмотрел на хозяина. Никогда раньше полковник не говорил: «Погоняй, Жамак!» Он грубо тыкал стеком в спину и кричал: «Гони, дурак! Куда правишь, скотина!..» Эти тычки и окрики Жамак помнит с самого детства, с тех пор как впервые сел на козлы. Иначе полковник никогда не разговаривал с ним. Не первый раз вез Жамак полковника в город, – нет, не помнил кучер ни одного случая, чтобы хозяин был к нему добрым. Приходилось ездить и в дождь, и в стужу, и ночью, и днем, и в буран, и в ясную летнюю погоду, когда вольный степной ветер бросал в лицо душистые запахи трав, невольно поднимая настроение, но и тогда только тычки в спину и крик «Гони, дурак!» оставались неизменными.