Одинокое и заброшенное высилось большое здание обсерватории, построенной на самом возвышенном месте окрестностей П.
Одиноко сидел в своем кабинете среди обширного здания доктор Штейнвег. Перед ним на столе лежали испещренные формулами и цифрами рукописи, над которыми он напряженно работал все последнее время.
Что же говорили все эти затейливые черные значки? Что означала эта бесконечная формула на отдельном листе, к которой десятки раз снова и снова возвращался ассистент во время работы?
Уже несколько недель Штейнвег замечал некоторые неправильности в движении Луны, выходившие за обычные пределы маленьких уклонений, издавна известных астрономам.
Правда, и эти новые уклонения были так незначительны, что подметить их могло только самое пристальное, изощренное наблюдение, — и Штейнвег сам вначале приписывал их только мелким несовершенствам собственного наблюдения. Но с течением времени эти неправильности все больше и больше теряли свой случайный характер, который мог бы находить объяснение в субъективных ошибках наблюдения, — и все больше принимали характер объективно-вероятного явления.
И как раз в то время, когда он пришел к заключению, что эти возрастающие с каждым днем неправильности могут быть вызваны только силой притяжения какого-то огромного мирового тела, несущегося с ужасающей быстротой к нашей планетной системе, в это самое время получилось письмо директора Т. Е. Лескопа из Моунт Гамильтона.
Письмо это не только явилось подтверждением его собственных наблюдений, но в астрономических данных своих заключало, кроме того, столько нового материала, что он мог теперь определить элементы пути этого загадочного, совершенно невидимого еще небесного тела.
В глубоком раздумьи он снова принялся за лист формул и вычислений.
— Это так и иначе быть не может! — беззвучно проговорил он, наконец.
Он взял карту небесного свода, на которой отмечено было движение Земли по эклиптике отдельно для каждого дня года, — и провел по ней карандашом небольшой кривизны дугу.
Затем он встал и открыл окно.
Мягкая и теплая ласка вечернего воздуха освежила его лоб.
Перед ним расстилалась во всей пышной летней красе богатая растительность долины с колыханием золотистых нив, с миллиардами наливающихся и рдеющих плодов в садах и овощей в огородах.
Благословенные недра земли бременели развивающимися новыми жизнями…
По узкой тропинке возвращалась с поля домой молодая женщина в крестьянском платье, медленно и устало переступая по откосу, словно и она несла свою ношу.
Благословенное чрево молодой женщины бременело развивающейся новой жизнью…
Доктор Штейнвег отошел от окна, сел за свой письменный стол и закрыл глаза, как будто у него не хватало сил дольше созерцать великолепие расцветшей природы.
Грядущая судьба не считается ни с чем, — думал он; ничего она не хочет знать, — ни зимы, ни лета, ни дня, ни часа, ни посева и жатвы, ни цветка и плода…
И все же прав великий британец, требующий от жизни человека одного: зрелости…
Штейнвег задумался о своем прошлом.
Иные плоды созрели, правда, из ярких цветов юности; правда, грядущее не застигнет его совсем не готовым; но лучший цветок его жизни сломался, еще не распустившись…
И вспомнилась ему его молодость.
В глазах женщин — девушек и матерей среди своих знакомых — он считался еще и теперь молодым, несмотря на свои седые волосы: он был неженат и располагал блестящими средствами. Но ему вспоминалось действительная молодость его.
Он вспоминал свою молодую любовь, которой были посвящены его первые стихи и слезы.
Целомудренно, серьезно и чисто было его чувство; на один-единственный робкий поцелуй хватило у него дерзновения в один блаженный миг… И одинокий, суровый ученый не мог не улыбнуться и теперь, при воспоминании об этом поцелуе и о том, как смутились они оба тогда…
Судьба разъединила их потом и вообще обошлась с ним очень неласково и немилостиво…
Он не встречал ее больше, но знал, что и она — эта суровая, гордая, замкнутая душа — живет до сих пор одна и одинокая далеко отсюда…
Чей-то стук в дверь прервал его грустные думы; в комнату вошел директор.
— Я так и думал, дорогой доктор, что вы еще у себя в кабинете! Представьте себе, я получил еще три телеграммы, извещающие о том же явлении!
— Да, теперь это уже факт, не подлежащий сомнению! Взгляните, г. директор, — вот вычисление пути невидимого светила…
Белоснежная голова директора склонилась над протянутыми ему Штейнвегом листками, покрытыми бесконечным рядом формул и цифр.