— Созвучие «галакк», которое звучит почти как «глак».
— Я об этом не подумал.
— А ты преследовал меня до самого фиорда, только чтобы расстроить меня сказкой о курице и ее яйце? Я ожидал, что ты выложишь козырную карту. И не удивлюсь, если ты намерен пришибить меня, как только мы останемся в одиночестве в тех диких местах.
— Я за тобой следил? Я тебя преследовал? Но ведь я тебе уже сказал, что ты скоро увидишь, как из твоего яйца вылупится обычный цыпленок. Ничего похожего на глака.
— Гарольд, — торжественно произнес Нагль. — Хотел бы я найти на этом свете такого же верного и преданного друга, какого нашел Хикхоф в твоем лице.
Подпрыгивая в облаках, Кларетта несла нас над снежными ледниками в царство вечной зимы, к айсбергам и торосам.
Мы с Наглем замолкли. Мучаясь родовыми схватками, я размышлял, не мог ли Хикхоф быть причастным к моей беременности? Может быть, именно сейчас там, в небесах, Хикхоф тоже мучается от родовых схваток? Что есть глак для него? Сын? Дочь? Некий трансцендентальный продукт постоянной интеллектуальной беременности моего друга?
Ле Гранф распевал неприличные песни об оленях карибу и белых зайцах. Его песни помогали скоротать полет.
— Ну и ветерок на земле, — сообщил пилот. — Посмотрите вниз. Ничего не видно.
Кларетта снизилась, и Ле Гранф принялся искать место для посадки.
Наконец он зашел слева от заснеженного, затянутого метелью поселка.
Мы с Наглем схватились за свой багаж.
Мы испытывали стыд и раскаяние.
— Нагль, — произнес я. — Мне тебя жалко. Вскоре ты завязнешь в снегу по самые уши и обнаружишь, что у тебя в руках желтый пушистый цыпленок. Только и всего. Ей-богу, не стоило ради него лететь почти до северного полюса.
— Право же, Гарольд, ты в самом деле не оставил мысли пришибить меня?
— Я не намерен прибегать к насилию. Насилие уже свершилось.
Наконец Ле Гранф отыскал ровное местечко на поляне в тайге и мастерски посадил Кларетту.
Мы договорились, что он будет нас ждать.
Яйцо Нагля готово было треснуть и дать жизнь цыпленку.
Нам обоим оставалось быть беременными не более нескольких минут.
Оказавшись на морозе, мы обмотали лица шарфами и потащили багаж под сень деревьев.
— Вот здесь! — произнес я.
Подобно дуэлянтам, мы замерли возле наших чемоданов. Наклонились и вытащили яйца на свет.
Глак был горячим, как вскипевший чайник. Множество трещин пересекали скорлупу яйца, как паутина.
Ле Гранф остался у самолета и из деликатности не приближался. Он понимал, насколько мы серьезны, и напевал свадебный марш Мендельсона.
Яйцо раскололось в моих руках.
Оказалось, что я держу нечто моргающее, лохматое, с торчалками вместо крыльев, из-под которых свисали желтые ноги.
— Привет, глак, — сказал я.
— Привет, глак, — сказал Нагль своему махонькому цыпленку.
Вы, наверное, думаете, что мои теплые нежные руки, что мое горячее сердце что-то означали для глака, которому еще отроду и минуты не исполнилось?
Ничего подобного. Он рвался из рук, стараясь сбежать, и злобно глядел на меня, словно я был настоящим нацистом.
Я осторожно опустил птенца на промерзший мох. Птенец сделал то, что и положено было сделать. Он шагнул вперед, запутался в своих ногах, упал, кое-как поднялся, захлопал будущими крыльями и явственно произнес:
— Глак… глак!
— Чи-чи-чи, — запищал цыпленок Нагля.
И Нагль удивленно произнес:
— Вы слышали?
Я не обращал на него внимания. Мой глак, единственный в мире глак, начал исследовать окружающий мир. Он сделал несколько неуверенных шагов к лесу, потом остановился.
— Вернись ко мне, глак, — позвал я птицу.
— Глак, — ответил он мне.
— Чи-чи-чи, — пропищал цыпленок.
Но глак даже не обернулся. Он ковылял к лесу.
Я последовал было за ним, но потом остановился. Здесь, на Каменной земле, я словно услышал слова мисс Эльзы Муниш о любви без обладания.
Итак, я остался без глака.
Глак остался без меня.
Каждый сам по себе. Бедный глак. Вот он стремится к лесу, чтобы отыскать там себе подобных. Но есть ли там другие, подобные ему? Отыщет ли он их? Не совершили ли мы акт милосердия ради жесточайшей жестокости?
— Прощай, мой глак, — услышал я слова Нагля.
Его цыпленок тоже отправился в путешествие. Нагль принялся щелкать камерой, чтобы оставить кадры для вечности. Мне же не было дела до вечности, к тому же Хикхоф ни слова не написал о «поляроиде».
— Глак, — рявкнул мой птенец.
К нему ковылял цыпленок.
И вот два новорожденных встретились.
Глак и цыпленок некоторое время играли в гляделки, видно, понравились друг другу, кинули взгляд на Лабрадор и плечо к плечу отправились в первобытный лес.
— Глак и цыпленок, — произнес я, глядя, как Нагль сматывает пленку в камере. — Ничего себе компания. Что ж, глаки так легко не сдаются. Не исключено, что в снегу вспыхнет надежда для моего любимца.
Итак, птицы ушли.
Что я мог сказать? Что я мог посоветовать младенцу? Мог ли попросить его послать крестному открытку на Рождество? Ничего я не мог попросить. Ведь даже только что рожденный птенец во всем уже равен человеческому подростку.
Нам нечего сказать друг другу.
— Бегите обратно, психи, — крикнул нам Ле Гранф. — Из Кларетты течет масло.
Оставаясь воспитанными людьми, мы с Наглем задержались у двери самолета, уступая друг другу дорогу.
Мы были подавлены.
Ле Гранф завел мотор.
— Стойте! — закричал я, выскакивая из самолета и мчась к тому месту, где на снегу лежали обломки скорлупок, как остатки погубленных ядерными взрывами планет. Я вытащил из кармана маленького Хикхофа и поставил на снег лицом к лесу.
— Идиот! — кричал мне Ле Гранф. — Назад!
В Гусиной бухте я сказал Ле Гранфу.
— Месье, вы — жертва аборта!
Пилот смотрел на меня в изумлении.
— Ты — Лаваль, предатель французского народа, никудышный летчик на вонючем самолетике!
Тут он как следует стукнул меня по голове.
Мне было стыдно так обращаться с Ле Гранфом, но мне требовалась встряска. После того, как меня стукнули, я почувствовал себя лучше.
Нагль помог мне подняться.
— Нагль, что ты намерен делать? — спросил я. — Вот мне бы хотелось отправиться немедленно в такое место, где растут ананасы, где солнце размером больше обеденного подноса, где во рту не исчезает привкус соленой воды.
Сказав так, я отправился на телеграф и отстучал такое послание:
ЭЛЬЗЕ МУНИШ СИРАКУЗЫ НЬЮ ЙОРК ПРЕДЛАГАЮ ОТДЫХ В ИЗЫСКАННОМ КЛИМАТЕ ТЧК ОПЛАЧИВАЮ ВСЕ РАСХОДЫ ТЧК СООБЩИ ГДЕ КОГДА ВСТРЕЧАТЬ ТЧК ЛЮБЛЮ ТЧК ГАРОЛЬД НОРТ
Отправив телеграмму, я пошел с Наглем выпить по одной на прощание.
Пока мы ждали выпивку, я извинился, уединился в мужском сортире и там, под голой лампочкой, прочел письмо «ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ».
«Дорогой Гарольд!
Храни тебя небо. Спасибо за все, в конверте ты найдешь чек на 1000 долларов. Пиши стихи.
Ниже привожу мой собственный рецепт жареного глака.
Ощипанного и выпотрошенного глака положи на сковородку, смажь сливочным маслом и положи на него несколько долек апельсина. Посыпь чесночной солью, не забудь добавить перца по вкусу, добавь нарезанной ломтиками картошки и луковицу. Предварительно разогрей духовку до 450 градусов. Готовь тридцать минут. Подавать горячим. Запивать предлагаю Гумпольдскиршнером урожая 59 года.
С наилучшими пожеланиями,
Дэвид Хикхоф».
— Ах, как это было вкусно! — закричал я. — У тебя жестокое чувство юмора, старина!
И я знаю, что теперь доктор Хикхоф, сокровищница мозгов, жонглер противоречиями, беспокойное привидение, наконец-то успокоился.
Итак, я перешел в период послеродового выздоровления, характерного повышенным настроением. Так начинается жизнь после родов.
Клиффорд Саймак