— Как думаешь, если кожу содрать, жир удержится или оплывет? — МБ поворотил любопытный пятачок к Ивану, и сам же ответил:
— А мы сразу всю кожу драть не будем. Сперва сделаем засеки малые, потом побольше, и шкуру снимем частями, — от засеки до засеки. Беречь ее нечего, сапог не сошьешь, — грустно пошевелил МБ босыми копытцами.
Начали с волосатой груди, чтобы двигаться к животу и далее. Маршалок беззвучно шевелил прокушенными губами, — никак не мог облегчиться криком, когда в палату вошли, мягко переступая козловыми сапожками, великий князь Иван Иванович и князь Ларион Курлятьев. Они медленно приблизились к посольским сзади. Первым ударил Курлята. Он всадил кривой черкесский нож в спину крайнему шляхтичу и бесшумно опустил тело на пол. Сын Иван в свою очередь махнул с плеча серебряной саблей, и голова второго свитского грохнулась о дощатый пол. Еще двое обернулись на этот стук и тут же были поражены, один в горло, другой в глаз. Теперь Иван и Курлята придвинулись к маршалку и вонзили лезвия в его толстые нижние места, — чтоб не насмерть. Иван вытащил из-за сапога короткую воровскую заточку и стал деловито трудиться на посольской спине, а Курлята, оставив оружие в мясистом теле, подошел к царю.
— Не тонет баба, — невпопад прошептал он.
— Какая баба?! — вздрогнул Иван. Он бешено поводил глазами, стучал зубами, и склоненный Курлята увидел, что пальцы его побелели на трясущемся посохе.
Маршалок прекратил речь и недовольно скривил напомаженные губы. Остальные посольские тоже стояли вольно. Обезглавленный даже почесал оселедец — одинокий пучок волос на выстриженной макушке.
Наконец, Иван взглянул на стольника осмысленно, и Курлята доложил, что ведьму топили легким способом — в мешок с камнями не сажали, а связали только руки да ноги. Бросили бабу со свай снесенного ледоходом Китайгородского моста, она троекратно погружалась ненадолго, но потом закинула связанные руки за голову и «потекла» по холодной глади Москва-реки. Выловили ее для дальнейшего сыска уже у Боровицких ворот. Вернули в яму. Тут баба очнулась. На вопрос, почему ж ты, ведьма, не тонешь, отперлась, что не ведьма. А не тонет по Божьей воле. Не принимает ее Господь, пока не скажет она тайное слово самому государю, Божьему помазаннику. Так больше уж пытать и не посмели.
Иван вскочил с «царского седалища», крикнул Смирному, чтоб гнал посольских на Кукуй до завтра, и поспешил за Курлятой, сбросив на руки спальнику золоченый весенний кафтан.
Когда скорой толпой шли к лабазам, от митрополичьего двора отъехала карета. Новый митрополит Дионисий, избранный два месяца назад, поспешал куда-то через Спасские ворота.
— Узнал про ведьму. Обижен, что на пытку не позвали, — все ему внове, — пропищал МБ...
Смеркалось. У лабаза дымили смоляные факелы. В яме все было готово для ночного допроса. Горел огонь, заплечный отрок топтался у очага, на стене белело распятое тело. Руки ведьмы были привязаны к железным кольцам, ноги едва доставали до земляного пола.
Иван подошел ближе, осмотрел бабу медленно — от слипшихся темных волос, до вымазанных илом ног. На середине осмотра почувствовал оживление «ночного оружия». Ведьма была хороша. Ну, на то она и ведьма.
Теперь Иван гадал, не ее ли придавливал в подклети, и не от колдовства ли приключилась слабость. Грозный придвинулся близко.
— Что, красивая, перышком оборонилася? Ужо не поколдуешь!
— Это перышко — приворотное — не отворотное. Не колдую я, аль креста на мне нет?
И, правда, во впадине меж грудей у бабы висел маленький медный крестик на обычном шнурке.
— Ну, сказывай свое слово, что за тайна от царя?
— Это слово древнее, птичье, в нем без боли нет почину.
— Ну, так будет тебе боль, этого у нас в достатке, — зловеще улыбнулся Иван. И не успела баба опомниться, разъяснить, что за боль такая, как уж подлетел отрок с каленой железякой, и нацелился в голую грудь.
Иван перехватил руку, и сам направил железо на внешний скат бедра. Красный стержень шваркнул, ведьма взвыла глубоким, утробным стоном, и у Ивана совсем уж напряглось, чего раньше болталось. Он оттолкнул отрока обратно к огню и придвинулся к бабе. Пахло свиной колбасой. Ведьма подкатила глаза, дрожащие губы ее шевелились, и Иван стал слушать скороговорку.
«Выходил царь Евсей да за Волгу-реку, Да за Камень-гору, да по леву руку. И ловил царь Евсей Птицу Сирин во лесу, На дубовом на суку, да за русу за косу. А уж птица была Хороша и добра, Для царя для бела Не жалела пера...»...