— Ве-ли-кая из-ме-на, ве-ли-кая! — и И снова удушливая тишина.
Но вскоре веселый молодой голос, не Сатина, а невесть кого, бесчинно и спокойно говорит:
— Да все продали, Ваня. Буквально все. Рыба гниет, сам понимаешь, куда и откуда. Бояре твои поголовно и похвостно сволочи оказались. Вот слушай.
В кошмарной тишине сначала бряцают какие-то расхлябанные, пробные, настроечные аккорды, потом инструмент выправляется, громкая, стройная гусельная музыка разливается по дворцу.
«А уж ты ли их, Ванюшенька, не холил? — запевает колыбельным голосом молодая женщина. —
А уж ты ли их, мой маленький, неволил? И всего-то ты им жаловал в достатке, Винограды спелы, и малины сладки. Уж какую они кушали халяву, Уж какие меды сытили на славу! А каких они любили девок красных! На перинах на шелковых да атласных! Только зря ты, баю-баю, их лелеял, Лишь изменные плевела в землю сеял!»...— Короче, отец, — обрывает молодой, — пора изменников вершить.
— Да как же дознаться, кого? — подавленным, серым голосом бормочет царь.
— Сам у них спроси! — пусть отвечают государю! — это выкрикивает злобный, тяжелый голос, которого никто и никогда в Москве не забудет. Личный друг государя опричный вождь Григорий Лукьяныч «Малюта» Скуратов-Бельский, убитый шведской шрапнелью на пристенной лестнице во время штурма Виттенштейна в начале 1573 года, подает Ивану загробный совет.
— И спросим, и спросим, — хихикает молодой, — вот ты, боярин Горбатый, зачем писал в Литву, что царь наш болен «беснухой»? Али не было того?
Тут наступает самый ужас преисподний.
Князь Горбатый-Шуйский по ту сторону двери спокойно и уверенно отвечает:
— Да государь, уж не обессудь. Было дело. Писал я панам радным, чтоб не очень-то твое посольство привечали, и титлами не трудились. Не жилец ты на Божьем свете!
По эту сторону двери настоящий князь Горбатый-Шуйский падает в обморок, а по ту сторону — завершает:
— Так что, сам понимаешь, Иван Василич, при твоем умишке скудном тебе не нами, столбовыми, править, а смиренно в монастыре покоиться.
Следом, почти без паузы, вступает князь Ховрин.
— Мы тут, государь, подумали и решили, раз уж ты венчальную присягу во всех статьях порушил, так мы тебя от царской доли непомерной избавляем...
— Не вами, холопами, венчан! — сдавленно взвизгивает Иван.
— Как не нами? А вот стоит святый отче, митрополит Макарий. Он тебя венчал, он и развенчает. Макарий, умерший в начале 1564 года, бормочет что-то литургическое. — Ну, вот и измена! — подводит итог молодой, — а ты не верил. Но мятежное боярство не унимается. — Мне, государь, — гордо встряет потусторонний князь Куракин, — опосля Ховриных быти невместно! Мои предки твоим отцам и дедам раньше ихнего служили! Так я и по измене быть важнее должон! Тут голоса бояр сливаются в базарный хор, приходится безобразие пресекать. Опять бьет набатный бас, стены гудят, и ласковый женский голос завершает: — Айда их, Ваня, всех переказним! А уж как, — поутру додумаем. «Утро будет мудреней, Утром солнышко светлей! Как по красному утру Катят плашку по двору, Тащат плашку на бугор, А Ивашку под топор. Спи, Ивашка, не шали, Сладку Машку не вали...». — Хочу валить Машку! — капризно хнычет детский голос, но гусли стихают, и во дворце воцаряется могильный покой. Семеро бояр, поддерживая друг друга, сползают во двор, разбредаются, кто куда, чтобы утром вновь собраться на Болоте и буднично лишиться голов. Без особого розыску, без оглашения вин, зато в порядке очереди. Строго по Степенной книге! Вот с таким настроением и ждали кремлевские очередного вечернего «заседания думы» в апреле 1581 года. Отстояв вечерню, Иван поднялся наверх. Велел Федору Смирному и князю Курлятьеву далеко не отлучаться, держать наготове Семку Строганова. — Думу в опочивальне думать буду. Моченых яблок пусть несут и вина. Иван подвинул к кровати шахматный столик с вином и закуской, улегся на подушки и прямо спросил Мелкого, как Ермака за Птицей посылать будем, чтоб никто не проведал. — Тут, понимаешь, через Семена можно только познакомиться, а дальше нужно с самим Ермаком говорить. — Ну, так велим Семке звать его сюда? — Мешкотно, Иван Василич! Если хочешь до зимы обернуться, нужно в Чусовой скакать! Или хотя б до Казани. Грозный надолго задумался. Тащиться в Казань, бросать Москву по военному времени было как-то боязно. Но и дело того стоило. В последние дни Иван ни о чем другом и слышать не хотел, как о делах духовных, о жизни вечной и прочее. «Мы и слыхом не слыхали, чтобы льзя помолодеть»... — А как мыслишь, ведьму Марью брать нужно? Для сведения. Опасаюсь, не напутать бы чего. — Давай возьмем, она баба крепкая, — МБ мелко хихикнул, — выдюжит!