Глава 12 1581 Москва — Троица Царское поприще
Наутро было объявлено, что государь всея такие-то и растакие-то Руси, казани-резани и иных, Иван Васильевич, пещясь о душе пуще, нежели о теле грешном, возжелал пешком идти на богомолье по дальним монастырям. Москвой ведать велел великому князю Ивану Ивановичу, митрополиту Дионисию, думцам и земцам. Срок походу положил с Воскресения Христова до Его же Вознесения — то есть, это будет сорок ден. Строго велел никому из московских бельцов, сидельцев, черноризцев, кукуйцев, китайгородцев и прочих начало похода не видать, в босой след государя не вступать и вдогонку ему не думать. Каковы бы думы ни были!
Целую неделю, до самой Страстной Пятницы занимались подготовкой.
Иван съездил в Сретенский монастырь и долго разговаривал с новопостриженной монахиней Марфой — кающейся ведьмой Марьей. Потом перебирал с Курлятой содержимое царской сокровищницы — там горой были навалены новгородские вещи. Среди оружия, церковного имущества, сундуков с монетами и помятой одеждой нашел, что искал — Малый Вечевой Колокол. Этот колокол был отлит из сплава меди и освященного серебра, собранного новгородцами по крестику после погрома, который учинил дед Ивана, тоже Иван (Третий — «Горбатый»). Тогда был вывезен из Новгорода благовестник новгородской свободы и демократии большой Вечевой Колокол. Его повесили в кремлевской звоннице, и многие потом говорили, что от звону его неладно стало на Москве. А Малый Вечевой, как привезли из Новгорода весной 1570 года, так и свалили в сокровищницу, вешать побоялись. Но и разбить опасно было, мало ли чего? К тому же, серебра в него вылито с пуд — половина от невеликого двухпудового весу. Там же в сокровищнице Иван отобрал в сундук золотые монеты, украшения, части конской сбруи. Прибавил золотой оклад с новгородской иконы и велел отрокам тащить все это в телегу. Едва ребята не надорвались вчетвером.
Поехали на Кукуй. Там Иван лично начертал что-то в кузнице бритому немцу, и, оставив стрельца для присмотру, поехал далее.
Пока царь занимался нецарскими делами, Курлята, Федька Смирной, новопожалованный окольничий Борис Годунов, великий князь Иван Иванович, дворцовый дьяк Ферапонт недоуменно готовили к богомолью путевой запас. Отбирали бочки с солониной, вином, медом, засахаренными фруктами, квашеными овощами. Отсчитывали одежду, посуду, укладывали походный иконостас, шатры для царя и прислуги. Курлята щерился с похмелья, — вчерашняя трапеза четверговая тяжковата была:
— Это царь не на подвиг иноческий собирается, а на свадебку!
Но заткнулся, когда из лабаза вынесли черный гроб. Должен же богомолец в чем-то спать?
В ночь опять собралась «малая дума». Только теперь в нее назвали немало народу. Князь Курлятьев привел с собой земского начальника князя Мстиславского. Годунов пришел. Федька Смирной смотался к митрополиту, и Дионисий с парой епископов, надувшись, сели по праву руку от государева места. Еще в темном углу виднелась перегородка, обтянутая китайским шелком, там тоже кто-то вздыхал и пошевеливался. У самой двери на простом стуле, принесенном из нижней трапезной, каменел купчина Семен Строганов, худой и нервный. Еще несколько столбовых и военных, готовых к убытию в осажденный Псков, ерзали в ожидании государя. Наконец он вошел. На поясные поклоны думцев спросил о здоровье, произнес еще несколько формальных фраз, от которых сладко защемило ниже креста. Совсем, как в старое доброе время!
А когда Иван и к митрополиту под благословение подошел да к преосвященной ручке приложился, так и вовсе захотелось поверить во все хорошее. Царь сел на свой трон — высокое резное кресло на ступенчатом помосте. Милостиво оглядел собравшихся.
И уже почти никто не опасался колдовства, громовых раскатов, серных запахов, сатанинского чревовещания, когда лицо монарха вдруг дернулось судорогой, глаза выкатились, борода поднялась боевым клювом.
«Сейчас начнется!», — сжались думцы. Но нет, отпустило...
Царь начал неспешную речь, что Божьим наказанием за тяжкие грехи плоти несытой чувствует себя неважно.
Самые старые князья да бояре снова растрогались. Так интимно Иван с ними не «думал» с 1547 года, со сватовства к Насте Романовой. Это ж сколько будет лет тому? Тридцать четыре лета! И два месяца!
Иван продолжал. Во искупление грехов, увы, неискупимых, ища малого послабления скорби телесной, положил он отбыть на богомолье. Пойдет в Светлое Воскресенье на восходе после всенощной, — пешком в рубище. Сначала к Троице, потом через Александрову слободу, где замолит некие старые тамошние грехи, затем — по Владимирским отчим землям, а там, куда Бог положит! А вам бы тут, слуги мои верные, служить честно, каждому по своему званию и месту. Без татьбы, стяжания да измен...