— Иногда проигрывать необходимо, иначе с тобой не будут больше играть.
Говорил ли он это всерьез или только маскировал так свое разочарование, я точно сказать не могу.
Я уж и не припомню, когда мы с Якобом познакомились. По моим подсчетам, впервые я увидел его лет тридцать назад.
Был у нас в Старом городе бар, этакая «стоячая» забегаловка, лишь в глубине зала ютились несколько столиков со стульями, так вот именно там после обеда и прежде всего вечерами собирались люди искусства и те, кто себя к ним причислял: журналисты, издатели, спортсмены, бездельники и всякие бродяги. В бар этот ходили по двум причинам. Во-первых, здесь встречались люди, которые знали друг друга исключительно по именам или прозвищам и никогда не выпытывали: кто ты? что поделываешь? на что живешь? Во-вторых, здесь царила приятельская атмосфера, и все помогали друг другу, хотя, собственно, друзьями не были. Якоб захаживал туда десятки лет, перерывы случались, только если он колесил по деревням.
Якоб — один из немногих друзей, на которых я могу опереться в любой жизненной ситуации. Чем я заслужил его дружбу, не знаю. В ту далекую пору я был начинающим писателем — так по крайней мере я себя называл, — сидел без гроша в кармане, а зачастую и без работы, вольно или невольно, и мне хорошо было в этом баре, причем особое расположение я чувствовал к Якобу — Якобу, прошедшему огонь, воду и медные трубы, к Якобу, который слыл в нашем городе заправским шулером и бродягой. В свою очередь Якоб проникся неизъяснимой симпатией ко мне. Он не позволял никому и ничему ко мне подступиться. Конечно, я не то чтобы все время торчал возле Якоба, когда бывал в баре; я вовсе не отирался поблизости от него, просто был тут, один среди многих, но, если возникал спор — а такое в баре происходило часто, — Якоб как из-под земли вырастал со мной рядом, и напасть на меня никто не отваживался. От чужих кулаков я ни разу не пострадал — во всяком случае, когда Якоб находился неподалеку. И ведь мы были едва знакомы, даже толком не разговаривали между собой.
Правда, с годами Якоб стал нет-нет да и рассказывать мне кое-что из своей бурной жизни, которая для него была не бурной, а горькой и жестокой. Его родители в самом деле скитались по белу свету. Закон требовал от Якобова отца оседлости, то есть он должен был поселиться в той или иной общине страны, однако больше чем на два месяца ни в одной деревне они не задерживались. Отец зарабатывал на пропитание семейства плетением корзин или точкой ножей, промышлял торговлей вразнос, воровал кур и кроликов, а иногда — в счастливые времена, как выражался Якоб, — торговал лошадьми. Не крадеными скакунами — чего не было, того не было, — а клячами, которых, собственно, впору на живодерню вести, а не на конный рынок.
За всю свою жизнь Якоб, по его словам, не провел в школе и девяти месяцев. Читать он умеет лишь кое-как. И если он действительно вычитал тайваньскую историю в газете, то ему понадобилось не меньше четверти часа, чтобы прочесть и понять это короткое сообщение. Он и подписывается с трудом, зато в уме считает без всякого труда. Когда мы познакомились, я думал, что Якоб наверняка прочел уйму книг и посмотрел уйму фильмов, но я ошибался. Якоб не смог бы ни одной книги дочитать до конца, а если бы и смог, то умер бы от скуки. В кино он вообще не ходил. Только изредка неприязненно глядел в баре на телеэкран, если как раз передавали футбольный матч. Талант у Якоба шел от природы. Он учился лишь тому, чему его учила жизнь. И силы в нем хватало. Но, прибегая к насилию, он действовал так же искусно, как при игре в кости. И метод его был весьма прост: он внезапно наступал каблуком на ногу противника, а левой рукой наносил резкий удар в печень; когда жертва с воплем падала, он успевал поймать ее и, ставя на ноги, приговаривал:
— Господи помилуй, я уж думал, с тобой удар. Что стряслось-то?
А если противник в свою очередь замахивался, Якоб перехватывал его кулаки и печально знаменитым полицейским приемом выворачивал руки за спину, пока тот не начинал скулить:
— Ладно тебе, Якоб, все хорошо, ты мне ничего не сделал.
С течением лет он узнал о существовании адвокатов и тотчас же использовал это обстоятельство к своей выгоде, да так, что у меня прямо дух занялся. Он обращался не просто к адвокату, особенно в последние годы, когда пустился в довольно рискованные гешефты с антиквариатом. Якоб обращался к своим адвокатам — он всегда говорил про них «мои адвокаты» — и рассказывал им некую историю. Он-де сделал то-то и то-то и хотел бы знать, не нарушил ли при этом закон. Его адвокаты раскидывали мозгами, говорили, вероятно: «Якоб, ты поступил неразумно! Ты нарушил закон, и это может плохо кончиться». Тогда Якоб говорил: «Ага, этак, значит, не годится. Я так и думал. И потому вовсе этого не сделал, а действовал совершенно по-иному…» Засим он рассказывал другую историю и, дойдя до конца, опять спрашивал: «Нарушил я закон или нет?» Если адвокат и на сей раз полагал, что закон нарушен, Якоб мигом выдумывал третью, а в случае необходимости и четвертую историю. До той минуты, когда адвокат удовлетворенно объявлял: «Ну, Якоб, это ерунда. Не волнуйся, это я улажу».