Что в обретенном придавало ему силы? Что ослабляло его, делало для чего-то уязвимым?
Платить за успешность главным — оказывалось для него уже невозможно; однако за свою личную нравственную позицию платить неуспешностью в больших и важных для многих людей делах — было ли это достойно?..
Вообще существовало несколько принятых способов поведения. Можно было, натыкаясь на те или иные проблемы, закрывать глаза и твердить, что и тех и этих нет, в принципе нет; и не окажешься в одиночестве. Можно было, напротив, кричать при всяком случае «какое безобразие, караул», объяснять одними безобразиями другие и всеми вместе оправдывать главное из возможных — собственное бездействие, ничем, в конечном счете, не отличающееся от бездействия первых; и также не останешься одинок. Но был и третий способ поведения, тот, о котором сказал Элэл: анализ и поступки — изучение явления и последующая бескомпромиссная деятельность, как и должно, в частности, интеллигенту.
«Счастлив, кто стал гражданином…»
Не все зависело от Герасима, какие бы требования он к себе ни предъявлял, каким бы ни отвечал; многое определялось и конкретными условиями, в которых он действовал. А в условиях этих были, скажем, не только Элэл, Старик, но и Вдовин, Свирский. Разное. Многое. Определенное и не очень.
Но ответ-то он должен был держать не перед условиями, некоей абстракцией, а перед собой!
И — каждый день.
Оставалось одно: побеждать.
И реализовать тем самым обретенное идеальное…
Таковы были его решения этим утром.
Поднявшись на новые свои опоры, Герасим оказался на новой высоте над уровнем житейского моря.
Он стал вровень с обстоятельствами; стал равным своим проблемам.
Но понимал, что, сколь важное он ни решил, сколь многое ни знал сейчас, — еще больше оставалось для него нерешенного, ибо велико было еще не известное ему; и, главное, он не знал и не мог знать, чего он не знает…
Понимал: человек меняет кожу не один раз в жизни.
И хотел определить для себя: что заставило его пройти его путь?
Ему было известно: все познается в критической ситуации, через критическую ситуацию. Была ли его ситуация критической?
Трудно возражать против того, что самое реальное событие в жизни — это смерть.
Так была ли его ситуация, через которую он прошел за одно лето, — критической?
Теперь он мог попытаться оценить и это.
Смерть… Уже немало коллег, старших и почти ровесников, на его памяти ушли в эту дверь или ступили на ее порог. Редко это было связано с естественными процессами времени, возраста; в большинстве своем это были люди, сами, в перегрузках, отдавшие свои жизни. И когда в трагическую минуту говорили о них, что они пожертвовали собой, — это было безусловно. Вместе с горечью Герасим ощущал и гордость: это были, таковы были люди его профессии. Однако потом Герасим начинал испытывать все более явственную досаду; она смущала его, он ее стыдился, но не мог прогнать. Он спрашивал себя: ради чего?.. Нет, то, что оставалось, — выводил он в итоге рациональных построений, — обычно стоило, конечно, и жертвы, потому что познание было частью высших целей, высших человеческих идей. Но за самопожертвованием во имя высшей цели нередко обнаруживало себя для посвященных другое: борьба за результат была движима самоутверждением, отстаивание теории — защитой собственного превосходства над ближними; теперь называлось одно побуждение, при жизни руководили иные: деятельность направлялась личными мотивами, жертвы приносились для себя, а не для людей, отнюдь не для того высшего, должного стоять над земным существованием, не для человечества нынешнего и грядущего; риск при этом принимался только в пределах некоторого понижения в должности, самоотречение и нравственная философия отсутствовали. Возможно ли для интеллигента так жить? Возможно ли за это умирать? Перед лицом смерти это были вопросы бестактные, но и закономерные. И если результат был значителен, его хотелось порой воспринимать отдельно от того, как — и кем — он получен. Герасиму делалось жаль эти жизни… Да, смерть была реальным событием, и она ставила главный вопрос, какой можно было задать жизни.
Грань, на которой Герасим оказался сначала, была гранью между инерцией и самовыражением, пассивностью и поиском своего, привычкой и любовью, уходом в себя и приобщением. Грань, на которой он оказался затем, была гранью между возможностью реализоваться в работе и бессмысленностью существования, успешностью и неудачей, восхождением и безвестностью, благополучием его как ученого и несчастьем, почетом и бесчестьем. Грань, на которой он оказался потом, была гранью между принадлежностью к самому злу и преданностью добру, отказом от себя в себе и совершенствованием духа, механическим и человеческим, низким и высоким.